Броненосец "Анюта"

Лагин Лазарь Иосифович

Но открывать огонь не пришлось. «Мессершмитт» сделал несколько кругов над подозрительной скорлупкой и, очевидно, решив, что игра не стоит свеч, продолжал путь к берегу. А может быть, — и это тоже было не менее вероятно — он уже израсходовал свой боезапас и возвращался на базу за новой порцией бомб, снарядов и патронов.

— Отбоя тревоги не будет? — спросил Кутовой, чтобы только что-нибудь сказать, и, получив ответ, что не будет, понимающе кивнул головой.

Пролетели еще два самолета, прогудели над самым лимузином

и, тоже ничего не предприняв, улетели восвояси.

— Ну, так ще воевать можно, — сказал Кутовой. — Мы их не трогаем, они — нас. Только шея болит. Бо все время с задраной головой, как той индюк.

— Еще война не начиналась, — ответил ему Аклеев. — Еще навоюемся до Новороссийска.

— И це вирно, — охотно согласился Кутовой, подумал немножко и добавил: — А я б сейчас ведро каши съел…

— Гречневой? Или какой другой? — усмехнулся Аклеев.

— Ну, пускай гречневой. Абы с салом.

— А мне бы дал?

— А то нет? Да мне в крайности и полведра хватит, — великодушно заявил Кутовой, хотел рассмеяться, но вместо этого только крякнул и сказал: — Хоть бы воды попить маленько…

— Так вот что, друг, — очень серьезно сказал ему Аклеев — продовольствия у нас нету и воды у нас тоже нет. Так что давай забудем о таких разговорах.

— Это можно, — ответил Кутовой самым что ни на есть бодрым тоном, и оба они вспомнили, как, вызвавшись вчера прикрывать отход батальона, выбросили из своих сумок консервы и хлеб, чтобы взять с собой побольше патронов. Вспомнили и нисколько не пожалели, потому что раз война, значит только так и можно поступать.

Сидеть за рулем в моторной рубке во время воздушной тревоги было для пулеметчика Степана Вернивечера горше смерти. Конечно, Степан сознавал, что раз он один только и умеет обращаться с мотором, то тут уж ничего не поделаешь. Но он все равно был очень зол и чертыхался с необычным даже для него ожесточением.

Он слышал, как наверху один за другим прогудели три «мессершмитта». Каждый раз его небольшое, но ладное мускулистое тело напрягалось, и он начинал вести катер зигзагами. Его бесила полная неизвестность. Что там происходит в воздухе? Почему не стреляют Аклеев и Кутовой? А вдруг это наши самолеты? Хотя нет… Судя по звуку моторов, это немцы.

Вернивечер понимал, что раз никто к нему в рубку не приходит, значит опасность еще не миновала. И все-таки с трудом удерживал себя, чтобы не выскочить хоть на одну секунду на корму, узнать обстановку, самому глянуть на самолеты, пролетающие над лимузином.

Так прошло с полчаса, а может быть, и больше. И Вернивечер, окончательно потеряв терпение, совсем было собрался кликнуть кого-нибудь, когда в рубку ворвался Аклеев.

— Право руля! — крикнул он, и Вернивечер положил право на борт. — Видишь? — спросил Аклеев.

— Теперь вижу, — сказал Вернивечер. — Торпедный катер.

— Только ты ему бортов не показывай!

Держись к нему носом и действуй по обстановке! — одним духом выпалил Аклеев и стремглав помчался обратно к своему пулемету.

Торпедный катер шел в атаку на предельной скорости, наполовину приподнявшись над водой, обрамленный высокими и тяжелыми стенами белой пены. Низкий рев его моторов приближался с неотвратимостью бомбы.

А лимузин еле заметно колыхался на месте, носом к атакующему врагу, и ждал, когда тот приблизится на дистанцию прицельного огня.

Вот немцы остервенело застрочили из пулемета, и густую, как бы желатиновую поверхность воды беспрерывно рябило всплесками пуль.

Потом, сотрясая легкое тело лимузина, застучали пулеметы Аклеева и Кутового. А Вернивечер всматривался в приближавшийся торпедный катер, прислушивался к очередям своего «максима», из которого сейчас бил по врагу Никифор Аклеев, и злился: разве так стреляют! Эх, ему бы ударить по фрицам! Он бы им дал жизни!

Три немецкие пули, одна за другой, оставили круглые лучистые дырочки в ветровом стекле машинной рубки и просвистели над самой его головой.

Торпедный катер был уже совсем близко, и лимузин сейчас беспрестанно содрогался от яростных пулеметных очередей.

Вернивечер успел заметить на промчавшемся катере долговязого немца в мокром, блестевшем на солнце клеенчатом реглане. Немец падал, как доска, навзничь на ребро рубки. Потом катер рванул в сторону, и сразу часто затарахтела его мелкокалиберная кормовая пушка.

Снаряды подымали невысокие столбики воды, и брызги играли на солнце всеми цветами радуги. Но то ли немецкие комендоры нервничали, то ли им не хватало выучки, они все время мазали мимо цели, и пушка вскоре замолкла: немцы снова выходили в атаку.

Лимузин медленно покачивался на волне, оставленной вражеским катером.

— Считаю, все прекрасно! — сказал Аклеев Кутовому и вытер тыльной стороной ладони свой чуть вспотевший лоб.

Кутовой в ответ только кивнул головой — ему было некогда. Стиснув зубы, он с непередаваемой быстротой бывалого пулеметчика набивал диски. Только покончив с дисками, Кутовой счел возможным поддержать начатый Аклеевым разговор.

— Подходяще, — промолвил он и улыбнулся. — Бо сразу и фрицев бьешь и про голод забываешь.

Он вспомнил подстреленного немца — скорее всего, это был офицер. Кутовой хотел поделиться своими соображениями на этот счет, но Аклеев его уже не слушал. Просунув голову в каюту, он окликнул Вернивечера:

— Степан! Ты живой?

— Живой! — отозвался Вернивечер через раскрытую дверцу рубки.

— А ты, часом, не раненный?

— Пока целый.

— Ну, смотри. Если тебя ранит, так ты не стесняйся. Сразу докладывай! — крикнул Аклеев в заключение и снова взялся за пулемет: торпедный катер ложился на боевой курс.