Бруно, начальник полиции

Уокер Мартин

Там были мэр со своей женой, Жан-Пьер и Башело со своими женами, которые автоматически разошлись в противоположные концы комнаты. Впервые Карим и его жена Рашида были приглашены и стояли, болтая с коммунистом Монсурисом и его женой-драконом, которая была еще более левой, чем ее муж. Месье Джексон, пекарь Сильви и ее сын разговаривали с Ролло, местным директором школы, который иногда играл с Бруно в теннис, и учителем музыки, который был дирижером городского оркестра, а также руководителем церковного хора. Он ожидал увидеть нового капитана местной жандармерии, но этого человека нигде не было видно. Пухлый и прилизанный отец Сентаут, священник древней церкви Сен-Дени,

страстно желавший стать монсеньором, вышел, пыхтя, из нового лифта. Он демонстративно не разговаривал со своим спутником по лифту, грозным бароном, промышленником на пенсии, который был главным местным землевладельцем. Бруно кивнул ему. Он был ярым атеистом, а также постоянным партнером Бруно по теннису.

Появилась толстушка Жанна с рынка с подносом, уставленным бокалами для шампанского, за ней быстро следовала юная Клэр, секретарша мэра, которая несла огромный поднос с конфетами, которые она приготовила сама. Клэр питала нежные чувства к Бруно и в течение нескольких недель почти ни о чем другом с ним не разговаривала, оставляя письма мэра нетипизированными, пока листала «Мадам Фигаро» и «Мари-Клер» в поисках идей и рецептов. Результат, подумал Бруно, рассматривая блюда из сельдерея со сливочным сыром, оливки, фаршированные анчоусами, и ломтики тостов, покрытые нарезанными помидорами, не вдохновил.

«Это итальянское лакомство, называемое брускетта», — сказала ему Клэр, пристально глядя Бруно в глаза. Она была достаточно хорошенькой, хотя и чересчур разговорчивой, но у Бруно было твердое правило никогда не играть на пороге собственного дома. Жюльет Бинош могла бы устроиться на работу в мэрию, и Бруно сдержался бы. Но он знал, что его сдержанность не помешала Клэр и ее матери, не говоря уже о нескольких других матерях в Сен-Дени, называть его самым завидным холостяком города. Всего в сорок лет он думал, что, возможно, перестал быть объектом этих спекуляций, но нет. Игра в «поимку» Бруно стала одним из маленьких городских ритуалов, предметом сплетен среди женщин и развлечения среди женатых мужчин, которые видели в Бруно доблестную, но в конечном счете обреченную добычу охотниц. Они дразнили его по этому поводу, но одобряли осторожность, которую он привносил в свою личную жизнь, и вежливые навыки, с помощью которых он расстраивал матерей города и сохранял свою свободу.

«Восхитительно», — сказал Бруно, ограничившись оливкой. «Отличная работа, Клэр. Все эти планы действительно окупились».

«О, Бруно, — сказала она», — ты действительно так думаешь?»

«Конечно. Жена мэра выглядит голодной», — сказал он, забирая бокал шампанского у толстухи Жанны, когда она проходила мимо. «Возможно, вам стоит начать с нее».

Он подвел Клэр к окну, где стоял мэр со своей женой, и внезапно почувствовал за своим плечом чье-то высокое и задумчивое присутствие.

«Что ж, Бруно», — прогремел Монсурис, его громкий голос больше подходил для того, чтобы произносить пламенные речи перед толпой бастующих рабочих», — ты превратил победу народа в торжество британской короны. Это то, что ты собирался сделать?»

«Бонжур, Ив», — ухмыльнулся Бруно. «Не вешай мне лапшу на уши о народной победе. Вы и все остальные коммунисты говорили бы по-немецки, если бы не британская и американская армии.»

«Как вам не стыдно», — сказал Монсурис. «Даже британцы говорили бы по-немецки, если бы не Сталин и Красная Армия».

«Да, и если бы они добились

своего, мы бы все сегодня говорили по-русски, а ты был бы мэром».

«Комиссар, с вашего позволения», — ответил Монсурис. Бруно знал, что Монсурис был коммунистом только потому, что он был химиком, железнодорожным рабочим, а профсоюз ВКТ предусмотрел эти должности для членов партии. За исключением его партийного билета и участия в предвыборной кампании перед каждыми выборами, большинство политических взглядов Монсуриса были решительно консервативными. Иногда Бруно задавался вопросом, за кого на самом деле голосовал Монсурис, когда находился вдали от своей шумной радикальной жены и в безопасности кабинки для голосования.

— Дамы и господа, прошу к столу», — позвал мэр и добавил: «пока суп не разогрелся.

Месье Джексон от души рассмеялся по-английски, но замолчал, когда понял, что больше никому не смешно. Сильви взяла его за руку и повела на место. Бруно обнаружил, что сидит рядом со священником, и склонил голову, когда отец Сентаут произносил краткую молитву. Бруно часто оказывался рядом со священником в таких случаях. Когда он переключил свое внимание на охлажденный вишизуаз, ему стало интересно, задаст ли Сентаут свой обычный вопрос. Долго ждать не пришлось.

«Почему мэр никогда не хочет, чтобы я произносил небольшую молитву на таких публичных мероприятиях, как День Победы?»

«Это республиканский праздник, святой отец», — объяснил Бруно, наверное, в четырнадцатый раз. «Вы знаете закон 1905 года об отделении церкви от государства».

«Но большинство этих храбрых парней были добрыми католиками, и они пали, выполняя Божью работу, и попали на небеса».

«Я надеюсь, что ты прав, отец», — мягко сказал Бруно», — но посмотри на это с другой стороны.

По крайней мере, вас приглашают на обед, и вы можете благословить трапезу. Большинство мэров даже этого не допустили бы».

«Ах да, праздник у мэра — желанное угощение после чистилища, в которое меня втравила моя экономка. Но она набожная душа и делает все, что в ее силах».

Бруно, который однажды был приглашен на великолепный обед в дом священника в честь какого-то приезжего церковного сановника, молча поднял брови, а затем с удовлетворением наблюдал, как толстуха Жанна убрала его тарелку с супом и заменила ее здоровым ломтиком фуа-гра и небольшим количеством собственного лукового мармелада. В дополнение к этому Клэр подала ему маленький бокал золотистого Монбазийака, который, как он знал, был собран на винограднике двоюродного брата мэра. Были произнесены тосты, мальчик-горнист был отмечен для похвалы, и шампанское и Монбазильяк начали свою волшебную работу по приданию довольно солидному мероприятию праздничности.

После сухого белого бержерака, который подавался к форели, и хорошо подобранного печарманта 2001 года с бараниной обед получился по-настоящему веселым.

«Ты знаешь, что этот араб — мусульманин?» — спросил отец Сентаут с обманчиво небрежным видом, махнув бокалом вина в сторону Карима.

«Я его никогда не спрашивал», — сказал Бруно, гадая, что задумал священник. «Если и так, то он не очень религиозен. Он не молится Мекке и обязательно перекрестится перед большой игрой, так что он, вероятно, христианин. Кроме того, он родился здесь. Он такой же француз, как вы или я».