Бруски. Том 1
Шрифт:
– Огнева, – прохрипел он, – проститься…
Клуня засуетилась, заохала.
– Я сбегаю, я! – вызвалась Улька, молодайка-сноха Маркела Быкова.
Толпа раздвинулась, выпустила Ульку. Приподняв юбку, шлепая ногами по влажной земле, Улька бросилась вдоль улицы ко двору Огнева.
– Куда, Улька? – кричали ей.
– За дядей Степой… Огневым. Прощаться зовет.
– Видно, умирать собрался, – заговорили широковцы и еще теснее окружили дом Егора Степановича, полезли в окна, двери.
В
– Аль конец? – спросил, нагибаясь к Плакущеву, Маркел.
– Ему больше знать. Жалко мужика-то. Все ведь через канитель эту. Не унимался… Такой был. Да отлетите вы, – Плакущев забарабанил пятерней в стекло, – отлетите!
Лица в окнах замерли. Илья Максимович развел руками.
– Хоть кипятком отгоняй.
– Как это его? – вновь спросил кто-то из толпы.
– Тыщу уж раз сказывали.
– Дядя Степа! – сообщила Улька, протискиваясь вперед.
При появлении Огнева Плакущев и Маркел поднялись, поздоровались за руку, табуретку ближе к Чухляву подвинули, сами отошли в сторону, а Катай шепнул:
– Не бранись, Степан, не бранись с ним, при смертном часе он.
– Здорово, сваха, – Степан поклонился Клуне.
Егор Степанович сначала открыл левый глаз, чуточку посмотрел на Огнева – узнал. Глаз загорелся злобой, засверлил. Потом открылся второй. Долго смотрел Чухляв на Огнева, затем приподнялся, прохрипел:
– Рад… подыхаю, а?
Разом пот прошиб Огнева.
– Ты, Егор Степанович, – заговорил он немного спустя, – прощаться звал… Для меня все равно… Ты звал. Ты хотел.
Чухляв вновь опустился на кровать, немного полежал, потом, приподнимая сухую грудь, глубоко вздохнул:
– Эх, Степа! Земля-то там какая… на «Брусках»… Давно с отцом еще у Сутягина-барина сымали. Хлеб был!.. Вот оно что.
По сморщенному лицу побежали слезы, рука дрогнула и повисла с кровати плетью. У Степана в горле собралось что-то горькое, давящее: хотелось не то пожалеть как-то Чухлява, не то – выскочить из избы и убежать.
Егор Степанович долго лежал молча, закрыв глаза. Молчали и все. Как-то уравнялось дыхание. В тишине дыхание толпы раздувалось мерно, будто кузнечные мехи ленивого кузнеца. Клуня еще ниже спустила черный с белым горошком платок на глаза. Катай водил посошком по грязной трещине пола. Стешка – и та прислушалась, поднялась с табуретки и в тревоге глянула в заднюю избу.
– Дайте дорогу! Пропустите, – раздался в сенях голос. – Что тут стряслось?
Толпа расступилась, а Стешка кинулась и со всего разбегу повисла на короткой, сильной шее Яшки.
– Желанный ты мой, – только и сказала.
Ночью, когда угомонились широковцы, Яшка и Стешка, положив между собой Аннушку, тихо шептались за занавеской. Яшка привез с собой
Стешка гладила рукой яшкину грудь. Крепко целовала, тихо смеялась.
– Усы у тебя, борода растет. Ишь – колючка, – и горячей щекой прижималась к небритой бороде.
Яшка чуть приподнялся, большими ладонями обхватил Стешкину голову – волосы густой куделью рассыпались по розовой наволочке, тихо проговорил:
– Ты… Стешка?
– Что?
– Молодые-то бабы нонче…
– Яшка! Один ты… родной, – Стешка рванулась и губами закрыла рот Яшке.
Задыхаясь от Стешкиной– ласки, он засмеялся:
– Возьми Аннушку в зыбку…
Стешка поднялась, осторожно положила Аннушку в зыбку. Сорочка сползла и обнажила спину.
Потом еще шептались:
– Лошадь теперь купим… В артель подадимся. Подождем вот, что с ним будет… Может, и умрет… Тогда уходить из дома не надо… А без своего дома… трудов стоит жить…
6
По селу уже ходила молва, что Егор Степанович висит на волоске, скоро и его отправят на покой. Об этом особенно гремела Анчурка Кудеярова. Она на дню по нескольку раз забегала к Чухлявам, становилась перед Егором Степановичем, покачивая головой, тянула:
– А-а-а-а-а, умрет… Пра, умрет!
– Все умрем, – отвечали ей.
– Знамо, все умрем, – соглашалась она.
Несколько раз приходил и дедушка Катай. Егор Степанович давно еще полтину у него зажилил, вот и ходил дедушка, думал: может-де, перед смертью Егор Степанович и вернет полтину.
Егор же Степанович скрипел, кряхтел – не сдавался. Он заставил Клуню ввернуть в потолок кольцо, привязать к кольцу полотенце. И цеплялся тощими руками за полотенце, потягиваясь, хрипел:
– А я не подохну. Назло вам не подохну! Смерти моей ждете? И ты, старая, ждешь? Умру – не прощу… На том свете встретимся – скажу всем: она, мол, меня – жена законная – силой в гроб…
Клуня припадала к его ногам, выла, просила прощенья. Крепко прощенье держал Егор Степанович у себя за зубами – издевался.
А в утро воскресенья, когда надтреснутый колокол на церквешке задребезжал к обедне, Егор Степанович, выпив кружку квасу, начал «обирать себя»: дергал рукава, штаны, обводил кругом руками, будто сбрасывая с себя мелкие соломинки.
– Ну, матушка, собрался. Пра, собрался. Глядеть уж нечего, – решила Анчурка.
Клуня взвыла, запричитала, а Анчурка вылетела на улицу, кинулась за попом Харлампием. Услыхав о предсмертном часе, к Егору Степановичу первым пришел проститься Катай. Он сел в изголовье, посмотрел в восковое, с впалыми глазами, лицо, легонько затормошил: