Бруски. Том 1
Шрифт:
– Вот, вот! Благодарить за то нас должны! Яшка! Яшка! Слыхал, что отец говорит?!
Яшка насупился. Около него выли, скулили, пели песни, плакали, топали ногами.
– Да только ведь мы чужих-то сапог не прячем, – склонившись к Чухляву, тихо добавил Огнев и громко рассмеялся.
Сказано было тихо, но Егор Степанович все понял: он острым плечом толкнул Клуню, вылез из-за стола и направился к выходу. Все, кто видел Егора Степановича, думали: на-двор потянуло свата.
6
– Степан, а Степан, – тревожно будила
У Степана от самогона разрывалась на части голова, а когда он открыл глаза, Груша шепотом передала, чтоу Чухлява в доме ералаш. Егор Степанович, будь он не тем помянут, после того как ушел с запоя, заперся и никого не пускает в избу. Он решительно заявил, что родниться с Огневым вовсе не намерен; если кто хочет родниться с Огневым – пусть идет, а Егор Степанович и один обойдется. Слава богу, говорит, ему по-миру ходить не доведется, а за хлеб всяк с него согласится порты и рубаху постирать.
– Вот как! – Степан вскочил на ноги. – Так-то он!
Стешка в это время спала за печкой. Проснувшись, она сразу вспомнила вчерашнее сватовство и с нетерпением ждала, когда заскрипит дверь и свахи снова заполнят избу. До нее донесся плеск воды из чулана, говор.
– Сраму-то сколько, – говорила мать.
– Не в сраме дело, – бурчал отец. – Ну, что мы над молодыми мудрим?
«Узнали, – подумала Стешка, – про все узнали».
Она быстро накинула на себя платье и вышла из-за печки. В сенях послышались тяжелые шаги, в избу ввалился Яшка.
– Здравствуйте, – хмуро сказал он.
Стешка тонкими пальцами вцепилась в косяк двери, побледнела.
– Что-о-о? – тихо вырвалось у нее.
– Что, Яша? – спросил Огнев.
Яшка опустился на лавку, медленно обвел всех глазами, чуточку задержался на Стешке, потом поднял руку, и ладонь сжалась в крепкий, увесистый кулак.
– Не хочет, Железный черт, свадьбу.
– Ой! – Меж бровей у Стешки чиркнула складка, и пальцы еще крепче вцепились в косяк двери, глаза налились слезами.
В печной трубе визжал ветер. В тишине слышно было, как тяжело дышала Стешка. Сверчок затрещал в темном углу.
– Плесни-ка его кипятком, – посоветовал Огнев Груше и повернулся к Яшке. – Что, Яшка? Ждать этого надо было… Ты сам-то теперь ка-ак? Назад?
– Да-а, дядя Степа, с ней, со Стешкой, я сроду не расстанусь… не расстанусь. Она… Да она не невеста уже мне. Жена! Жена давно, – он долбанул себя в грудь. – Это вы понимаете?
Мать выронила из рук глиняное блюдо, черепки зазвенели по полу. Она и раньше замечала: у Стешки по ночам говор нехороший. Девка, а о младенцах бормочет. К чему девке о младенцах? Так вот что тут… Не-ет, на Стешку она не в обиде… Сама помнит, как в девках любила Степана. Разве на что посмотришь?… Но она выдержала… и после венца сватья не подавали ее отцу и матери стакана с выбитым дном. Не-ет! На грушиной свадьбе свахи развесили на дугах белье в красных пятнах.
– Ну, ты что залилась? – прервал поток грушиных воспоминаний Степан. – Подсядь-ка поближе,
Яшка подвинулся ближе к Степану.
– Что же, давно бы надо было об этом сказать, – продолжал Степан. – Экая беда – не хочет свадьбу. Плюнь! Руки у вас молодые, сила есть и возможность полная есть на ногах крепко стоять. – Чуть помолчал. – Мне вот дедушка Харитон, когда я еще мальчонком был, всегда сказывал: «Степашка, вырастешь – главное дело, на карачках не ползай. Упал где, на ноги ментом вскакивай, а на карачках не ползи. Люди, как гуси, заклюют, коль на карачках».
Яшка поднял голову, посмотрел на Степана, на Грушу, на Стешку. У Стешки дрожали губы, раздувались ноздри, а чуть зеленоватые глаза расширились не то в страхе, не то в радости.
– Вон у тебя руки-то какие, – Степан подбросил Яшкины руки, – оглобли, а не руки… Да с такими руками без плуга землю расцарапаешь… А ты нос повесил… Эх, мне бы годков двадцать назад! Я бы показал.
Смех вырвался у Яшки. В самом деле, разве земля вверх тормашками перевернулась или между ними и Стешкой пропасть пролегла? Вот она, Стешка – красивая, близкая, родная; руку протяни – и живи до гробовой доски! Не-е-ет! Никто в сорочке не родится… Кирька Ждаркин вон с фронта явился в чем мать родила, а сейчас гляди – обстроился.
Яшка вновь рассмеялся. Рассмеялась и Груша. Она тянулась матерински приласкать Яшку – сейчас-то он дороже всего. Засмеялась и Стешка. Загудел бодрый голос Степана:
– Чудаки вы, молодые наши… Законов не знаете… Чай, не при Иване Грозном живете, а при советской власти… Айда в совет! Ждаркина позовем, окрутим – крепче всех, если у вас уже крепко. А этот, твой-то скрипун, гнать будет – суд на него позовем. Айда! Ну, поворачивайся!
Он накинул на плечи драный полушубок. У Яшки схлынула тоска, и все то, что предложил ему Степан, показалось простым, обыкновенным, нужным. Надел на голову шапку и молча руками показал Стешке: одевайся-де, пойдем.
– Да ты, – вырвалось у Груши, – надо, чай, надо… – родная…
– Ну, что? – засмеялся Степан. – Благословить, что ль, хочешь? Валяй!
Две молодые головы – одна с вьющимися, густыми волосами, другая – кургузая, угольчатая, с чубом – опустились перед Грушей.
…В эту ночь молодые согнали Огнева с кровати. Ложась спать, Груша кутала их тулупом, и теплая слеза упала на щеку Стешки. Стешка схватила руку матери, крепко прижалась к ней, а позже Степан услышал ее шепот:
– Он – тятя – у меня хороший… Он нас не прогонит… Работать с ним будем, не оставит нас… А твоих боюсь я… Его боюсь… Егора Степановича. На запое на меня так глядел – дом будто бы я у него подожгла.
Тогда ближе подвинулся Степан к Груше и корявой рукой погладил ее лоб.
7
Наутро молва побежала по селу – злая, с насмешкой. Сначала она выкатилась из избы Анчурки Кудеяровой, потом поскакала из улицы в улицу – извилистыми тропочками, переулками, сугробами, перед домом Егора Степановича остановилась: