Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
— Поговорим.
— Что случилось, Илья Николасвич?
Касьянин помолчал, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, вздохнул обреченно, подождал, пока больной на костылях зайдет в ближайшую палату и закроет за собой дверь.
— Значит, так… Это произошло недели две назад, дату вы знаете?
— Знаю. Семнадцатого.
— Да, наверное. Двенадцатый час ночи, я прогуливаю собаку, кокер–спаниель… Яшкой зовут.
— Вы были один?
— Вначале мы были с другом, потом он отлучился искать свою собаку, а я остался с Яшкой. Вдруг из темноты выскакивает какая–то тварь…
—
— Не заметил. Большая собака, темная, может быть, даже черная… И на Яшку. Вцепилась ему в холку, тот визжит, я собаку оттолкнул ногой.
— Или ударили?
— Или ударил… Не помню. Но злости у меня не было, моя цель была простой — отогнать собаку от Яшки.
— Удалось?
— Сначала удалось, собака убежала. Потом из темноты снова на Яшку… Как я понял, хозяин ее натравливал.
— Вы это слышали?
— Да.
— Дальше, — Анфилогов что–то быстро писал в бланке протокола.
— Я опять ее поддал, уже посильнее. Тогда выходит из темноты амбал. И, не говоря ни слова, бьет меня по морде. Потом еще. Я упал, он принялся обрабатывать меня ногами, причем, подонок, все время старался по лицу, по голове… Вначале я прикрывался руками, потом потерял сознание.
— И долго были без сознания?
— По моим прикидкам… около часа. Может быть, около двух.
— Когда очнулись, рядом никого не было?
— Яшка был. С переломанной лапой. Этот тип ему лапу перебил, а его собака ухо надорвала.
— Вы видели этого человека? Можете его узнать?
— Конечно, нет. Ни его собаку, ни его самого узнать не могу. Я уже здесь пытался хоть что–нибудь вспомнить… Нет, ничего. Совершенно. Могу только сказать, что он выше меня, плотнее, моложе…
— Одежда, прическа, фигура… Ничего не видели?
— Нет…
— Что же он, так и не произнес ни единого слова? Все проделал над вами, над вашей собакой молча?
— Несколько словечек обронил… Сучьим потрохом обозвал, пидором позорным, пообещал сделать из меня бифштекс с кровью. Такие были слова.
— Не так уж мало.
— Да, — согласился Касьянин, — слова еще те… Запоминаются.
— Дело не в том, что они запоминаются, — следователь продолжал старательно записывать все, что говорил Касьянин. — Они выдают его классовую принадлежность. Зэковскую принадлежность.
— Я тоже подумал об этом… Он наверняка сидел.
— Или же плотно и долго общался с людьми, которые сидели. Мне кажется, найти его можно. Но доказать будет сложно.
— Даже невозможно, — сказал Касьянин. — Я его не узнаю, даже если вы меня подведете к нему вплотную. И собаку его не узнаю. Да! — вдруг воскликнул Касьянин. — Он был в спортивном костюме, тонкий, шелковистый костюм весь на молниях и на резинках. Темно–синий, темно–зеленый… Что–то в этом роде. Но сейчас все гуляют в таких костюмах. И стар, и млад, и мужики, и бабы.
— Я его найду, — повторил Анфилогов. — Если хотите, могу вам его показать при случае.
— Зачем?
— На будущее. Чтобы знать, откуда идет опасность. Но это все, что я могу сделать.
— Да я уже, в общем–то, смирился, — Касьянин махнул рукой, глядя в пространство длинного коридора.
— Смирился? — удивился следователь. —
Когда кто–то говорит, что он смирился, это означает одно из двух…
— Что же это означает?
— Что человек вообще смирился со всем на свете, плюнул и на человечество, и на себя в том числе. На вас это не похоже. У журналистов обычно хватает жизненного тщеславия до самой смерти. Нет, вы не из тех, кто смиряется. Не надо мне пудрить мозги.
— Может быть, я из другой категории?
— А другая категория — это затаившиеся. Те, кто пытается ввести всех в заблуждение — я, дескать, стар, дряхл и не мне утверждать справедливость! — глаза следователя горели, похоже, он говорил нечто важное для себя. Казалось даже, что Анфилогов не столько отвечает на касьянинский вопрос, сколько убеждает самого себя в правильности собственного понимания человека.
Касьянин взглянул на руки следователя — первое впечатление, когда он ощутил сильную прохладную ладонь, подтвердилось — рука у Анфилогова действительно была сильная, пальцы длинные, ногти правильной формы.
— Так в чем же сила, — медленно проговорил Касьянин, — в том, чтобы выбросить из головы и забыть нанесенное оскорбление, или же в том, чтобы годы носить в себе незатухающую обиду?
— Сила? — изумленно переспросил следователь. — При чем тут сила? Разве я что–нибудь говорил о силе?
— Я имею в виду силу духа, характера, силу личности.
— Видите ли, Илья Николасвич, я представляю не силу, я представляю справедливость, — Анфилогов сунул протокол в папку, но тут же вынул его, дал подписать Касьянину, снова захлопнул папку и щелкнул кнопочкой на хлястике, давая понять, что деловая часть встречи закончена. — Вот что еще скажу вам, Илья Николасвич. — Следователь помолчал. — Люди могут простить жестокость по отношению к себе, могут простить несправедливость, измену, обман… Но есть вещи, которые прощению не поддаются, если позволите так выразиться.
— Что же именно один не может простить другому?
— Обиду, — сказал Анфилогов негромко. — Как бы человек того ни желал, ему никогда не забыть нанесенной обиды. Это не значит, что он всю жизнь будет мечтать о мести, вовсе нет. Но между этими людьми всегда, всю жизнь, до гробовой доски будет стоять эта тонкая, почти невидимая стена. Обида. Согласны?
— Обиды бывают разными… — неопределенно сказал Касьянин. — Кухонные, постельные, служебные…
— Я не имею в виду обиду, нанесенную человеческому достоинству. После всего происшедшего вы в шоке и еще какое–то время будете находиться в шоке, и ваши рассуждения о чем бы то ни было не будут вполне соответствовать убеждениям. Может быть, сейчас, именно сейчас, вы со мной не согласитесь, но я уверен — вы не простили ночного подонка. Не смирились. Обида еще придет. И кто знает, какие чувства она вызовет в вас, какие силы поднимет, какие законы заставит вспомнить, — Анфилогов поднялся. Глаза его сверкали каким–то внутренним огнем, на щеках появился румянец.