Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
Больше ничего ему не требовалось.
Через час на столе, на лакированной его поверхности, лежали уже не плотные жаркие ладони, на столе лежали два громадных кулака – Курьянов понял, как использовал его Гущин и как мало платил. Курьянов почувствовал себя обманутым.
Спрятав документы в тумбочку, он подошел к двери и повернул ключ в обратную сторону. Секретарша услышала и поняла Курьянова правильно – я на месте, если кто–то хочет ко мне попасть, не возражаю.
Но все–таки заглянула.
– Вы уже на месте, Анатолий Анатольевич?
– Да, я у себя. Для тебя тоже.
– И для Гущина?
– Особенно для Гущина.
– Поняла, Анатолий Анатольевич.
– Нисколько не сомневаюсь.
Оставшись один, Курьянов снова достал из тумбочки папку с документами, но раскрывать не стал. Положил на стол и некоторое время сидел, уставившись взглядом в пластмассовую пленку, будто прочитывал не только то, что было на бумаге, но и то, что скрыто в других документах, о которых он только догадывался. Мысленно пролистнув все их, снова сунул папку в тумбочку.
– Хорошо, друг любезный, – проговорил вслух. – Всегда тебе рад, всегда моя дверь открыта для тебя. Жду со все возрастающим нетерпением. А впрочем, зачем ждать? Как сказал кто–то из великих – промедление смерти подобно.
И Курьянов нажал кнопку вызова секретарши.
– Наденька, дорогая… Не знаешь, Гущин еще в управлении? Время вроде не позднее…
– Должен быть у себя.
– Я тебя попрошу, дорогая… Найди его, пригласи. Скажи, что жду его с нетерпением.
– Так и сказать?
– Можешь даже немного расцветить свои слова… Скажи, что я жду его со все возрастающим нетерпением.
– Хорошо, приглашу, – сказала Наденька, давая понять, что слов, которые произнесло начальство, ей никогда не запомнить.
Гущин был опытным человеком в кабинетных играх, и приглашение секретарши снова зайти к Курьянову ему не понравилось. Он хотел было даже сбежать, сослаться на что–то срочное, но, поразмыслив, решил, что так будет еще хуже. И направился к Курьянову.
– Толя, – радостно закричал он с порога. – Иду к тебе, а Наденька говорит, что и ты меня ждешь! Похоже, наши желания взаимны!
– Садись, – сказал Курьянов, и в этот момент в его голосе нельзя было найти даже следов того благодушия, которым он щедро одаривал всех, кто встречался на его жизненном пути.
– Я так думаю, – не сдавался Гущин, – ты решил, что еще по стаканчику холодного сухого нам не помешает?
– Нам ничто не помешает, Боря, – сказал Курьянов. – И вино тоже. Но… немного позже.
– Я готов ждать этого счастливого момента всю жизнь! – воскликнул Гущин все с тем же подъемом, но это уже была паника. Слова вырывались бестолковые, ненужные.
– А я, в свою очередь, готов, как и прежде, подписывать все твои документы, или бумаженции, как ты выражаешься. Но с одним условием!
– Я его принимаю! – воскликнул Гущин уже совершенно по–дурацки.
– Отлично, – невозмутимо кивнул Курьянов большой лысой головой. – Отныне каждая моя подпись будет стоить пять тысяч долларов. Я внятно выразился?
– Толя… Сколько?
– Включая подписанные сегодня, – уточнил Курьянов. – И наша с тобой дружба будет крепчать. А вино… Холодное, белое, сухое мы с тобой будем пить… Как и прежде.
– Толя… Ты чего–то не понял… Меня попросили оказать небольшую услугу… Я по простоте
– Не надо, Боря. Остановись. С каждым словом ты погружаешься все глубже. Будет трудно выбираться. Помолчи. Тебе знакомо такое слово… «Нордлес»?
– «Нордлес»? – переспросил Гущин, побледнев. – Ты хочешь сказать, что…
– Я ничего не хочу сказать. Просто говорю. Мы с тобой могли бы этот разговор построить иначе… Например, ты сказал бы мне честно и откровенно… Пять тысяч, Толя, слишком, а вот, например, три тысячи за подпись я готов тебе платить с превеликим удовольствием. Заметь – я не отступаю от своих условий. Это просто условные цифры, чтобы показать – разговор у нас, Боря, идет не деловой.
Сдаться бы сейчас Гущину, принять без сомнений и колебаний все условия, которые выдвинул Курьянов, выпить бы с ним тут же по стакану белого сухого…
И все.
И он прожил бы гораздо дольше.
Но ничто, ни одна жилка, ни одна извилина не дрогнула в его организме, не подсказала, не предупредила. Отчего так случилось, трудно сказать. В общем–то, Курьянов потребовал не столь уж большие деньги, не столь, опять же намекнул, что готов снизить затребованное… Да и Выговский с Мандрыкой приняли бы эти условия. Но, видимо, опыт, который приобрел Гущин, годился для прежней жизни, когда любая услуга могла быть оплачена выпивкой в ресторане, одноразовой услугой какой–нибудь шалопутницы, а то и попросту бутылкой водки. Кончились эти времена, ушли настолько быстро и необратимо, что Гущин этого даже не заметил.
– Слушаю тебя, Боря, – напомнил о себе Курьянов.
– Пытаюсь прийти в себя.
– Скажу еще несколько слов… Заметь, я не прошу слишком много. Больше я еще попрошу – когда вы все привыкнете к этой сумме. Думай, Боря. А чтобы не думать попусту, даю направление мыслей… Мне известно такое имя – Фаваз.
Гущин молчал, и так и этак прикидывая совершенно новое положение, в котором оказался. Молчал и по той причине, что ждал – может, еще что–то добавит Курьянов, еще какую–то информацию выдаст. Но тот не торопился, понимал, что поскольку все его знания почерпнуты из случайных бумажек, оказавшихся в папке Гущина, то много говорить не надо, чтобы не выдать источник. Он повернулся к залитому солнцем окну, но даже не щурился, казалось, ему приятно было смотреть в упор на светило. Понимал Курьянов четко и бесспорно – надо выходить на Москву. По тем крохам сведений, которые содержались в штампах и печатях гущиновских бумаженций, можно выйти на генерального директора Выговского, на Мандрыку – а его закорючка красовалась в качестве подписи главного бухгалтера. Вот положи сейчас Гущин на стол десять тысяч долларов, и все эти затеи были бы отложены на неопределенное время. Может быть, на год, на два, а что было бы через два года…
О! Об этом не стоит и говорить.
Но Гущин упорствовал, и Курьянов понял окончательно – надо избавляться. Лишнее звено, которое не нужно ни ему, Курьянову, ни неведомому Выговскому. Для компании, которая отправляет лес на Ближний Восток, в Турцию, северную Африку, Гущин мелковат. И даже сейчас, сидя перед ним, в полной мере показывает полнейшую свою несостоятельность.
В эти вот самые секунды и решилась судьба Гущина.
– Я должен подумать, – сказал он.
– Подумай, – пожал плечами Курьянов. – Голова есть – отчего не подумать. Вина выпьешь?