Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
И отрубиться.
Все это я проделал, на все это у меня хватило сил и, главное, ума. И уже лежа в кровати, я подумал, что есть, все–таки есть и смысл, и радость в повторении, в ежедневном повторении простых вещей, необязательных встреч, легкомысленных слов и поступков, которые никому не в тягость. И ты, как осенний лист, летишь на солнечном ветру, поигрывая бликами последних своих прелестей, которых все меньше, которые все сомнительней, которые уже давно никакие не прелести, а нечто им противоположное…
Проснулся я уже ночью от шума ветвей за окном.
Хмель на свежем морском воздухе уходит быстро, и уже к полуночи я достаточно отрезвел, у меня не болело ни в голове, ни в желудке, глядя в темноту, освещаемую вспышками молний, я упивался своим одиночеством и собственной ночной неуязвимостью. Не было слышно ни человеческих голосов, ни собачьего лая, ни шума моторов. Только шелест дождя и грохот ночной грозы.
Боже, как это здорово!
Но знал я, знал непоколебимый закон бытия – если ты чем–то осчастливен и сам это сознаешь, значит, предмет твоего счастья находится в данный момент под угрозой. Пришла вдруг жесткая уверенность в том, что шелест дождя, мягкие удары волн, молнии, которые с непонятной озлобленностью вонзались в море, возникающий в их свете черный контур Карадага не могут продолжаться слишком долго, и надо торопиться все это запомнить, вместить в сознание и постараться навсегда в себе оставить.
Так все и вышло.
В беснующейся ночной катавасии вдруг возник посторонний звук, слабый, почти несуществующий. Я встал, подошел к закрытой стеклянной двери на лоджию, но ничего не услышал, ничего не увидел, кроме грозы. Но потом как–то сразу и неожиданно на лоджии возникла человеческая фигура.
Небольшая человеческая фигурка в трико легко перемахнула через перила. Человек оглянулся, посмотрел вниз и направился к двери. Я стоял за шторой, и увидеть меня было невозможно. Вдруг в метре от меня, в самой комнате, раздался скрежет металла. Я наклонился к двери и увидел, что в щель между дверью и рамой просунуто стальное полотно. Тонкая пила двигалась довольно уверенно, проникнув насквозь, тут же пошла вверх, уперлась в крючок, который всегда казался мне таким надежным…
Прошло пять секунд, десять – и крючок сдался.
Человек по ту сторону двери не торопился входить, он словно привыкал к новому положению – дверь открыта, сопротивление запора сломлено, цель близка.
Начиная понимать, что происходит, я отошел от двери и сел в кресло, ожидая дальнейших событий. Закинув ногу на ногу, я подпер подбородок кулаком и расположился в позе свободной, даже вальяжной.
Дверь открылась, и человек неслышно скользнул в комнату, закрыл
Вспыхнул сильный луч фонарика.
– Ой, – сказала Жанна, – это ты?
– Нет, это не я. Я сейчас нахожусь в Ялте у своего давнего друга Марика Козовского. Мы пьем вино, вспоминаем прошлые годы и смотрим на ночную грозу. В Ялте сейчас тоже гроза. Прекрасная погода, не правда ли?
– Ты меня напугал, – сказала Жанна, и я не мог не признать – отличные слова. Просто потрясающие по уместности.
– Я вел себя тихо, не делал резких движений, не издавал громких звуков… Как я мог напугать?
– У тебя такой тон, будто я в чем–то провинилась перед тобой.
– У меня в самом деле такой тон?
– Ты даже не представляешь, сколько в нем издевки.
– Извини, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть, задеть, пройтись по твоему достоинству. По женскому, по человеческому, профессиональному…
– На что ты намекаешь?
– Намекаю?
– Можно я сяду? Мог бы и сам предложить!
– Только не на кровать. С тебя течет вода. Где ты умудрилась так намокнуть?
– Там дождь, – она махнула рукой в сторону двери.
– Если у тебя здесь какие–то дела, можешь спокойно ими заниматься, я не буду мешать.
– Опять издевка. – Она села на стул, но чувствовала себя неуютно, меняла позу, привставала, снова садилась.
Я протянул руку и нажал кнопку настольной лампы. Вспыхнул свет. Несильный, но после полной темноты он показался слепяще ярким.
– Мог бы предупредить, – проворчала Жанна.
– Прости великодушно.
Этот разговор, совершенно не соответствующий положению, в котором мы оказались, мог бы, наверно, продолжаться еще долго, но мне попросту надоело тешиться словами пустыми и ложными.
– А ты ничего даже в мокром состоянии. – Жанна действительно и после проливного дождя была в порядке.
– Наконец–то заметил.
– Не хочешь ничего объяснить?
– Ты о чем?
– Ну… Вообще–то, это немного странно… Ты не постучала в дверь, не бросила камушек в окошко, не посигналила своим замечательным фонариком… А проникла с помощью стального полотна. Знаешь, я так удивился!
– Мог бы сказать, что обрадовался.
– Конечно, я впал в неописуемый восторг! Можно даже сказать, что в радостное неистовство.
– Язвишь?
– А что мне остается?
– Ты привык, наверно, что все поступки должны иметь какое–то разумное объяснение, да? Все должно быть согласовано, выверено, с точки зрения здравости, да? А все, что выходит за эти рамки, – преступно, подло, низко, да?
– Я так сказал?
– Это написано у тебя на лбу. Большими буквами. Красным фломастером. И подчеркнуто тремя жирными линиями.
– Кошмар какой–то, – я невольно потер ладонью свой вспотевший лоб. – Если я правильно понял, ты пришла этой ночью, чтобы подтвердить некие возвышенные качества своей натуры? Я внятно выразился?