Будни банкира
Шрифт:
– Гроша ломаного ты, Хвалько, не стоишь. Но закон есть закон. Назначаю в качестве выкупа сто пятьдесят миллиардов! И плюс ещё две копейки. Чтобы даже Изя-вундеркинд не смог тебя выкупить у обиженной тобой нашей любимой Родины.
Так сказал судья и добавил:
– Тебе всё понятно, сынок?
Чего уж тут непонятного, гнить мне в стылых сырых казематах... до скончания века гнить.
Эпилог
Вот
Это конец истории.
Не спорю, не самый хороший конец.
С точки зрения беллетристики, вообще никуда не годится.
Для книги было бы куда лучше, если бы адвокат, величайший дока и умница, полыхнул на суде блистательную речь:
– Не в фактах, не в сложности их, заключается трудность этого дела...
И переглянулись бы люди в зале: куда клонит этот крючкотвор? ведь всё очевидно.
– Нет, милостивые государи, - не соглашается величайший дока и умница.
– Не всё!
"Добро", "Справедливость", "Великодушие", заливается он соловьём, вопиёт и взывает к совести... и добреет на глазах публика, смягчаются очерствевшие сердца, пробуждаются заскорузлые в злобе дня души.
Крепко задумался судья Каленчук: "Ну что факты? Факты, конечно, фактами. Но человек-то Юрик хороший", и на бесстрастном его лице, сухом лице испорченного юриспруденцией профессионала, появляются проблески человечности.
Не останавливается защитник, ораторствует и витийствует златоуст, и странное дело: всё меньше находится в зале охотников крикнуть "Распни его!", всё больше появляется сторонников милосердия.
Человек - суть любовь, просто ему надо напоминать об этом.
– Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва, - с пафосом закончил бы адвокат, и даже прокурорша, по роду занятий стерва, но в сущности, обычная сентиментальная баба, пустила бы прочувствованную слезу.
И присяжные, тоже всхлипывая, торжественно бы объявили:
– Не виновен.
Вот это был бы финал... достойный американского фильма.
Или даже не так.
Пусть вердикт оглашён: сто двадцать лет одиночества. Ровно на двадцать лет больше, чем нужно нобелевскому лауреату для создания нетленного произведения.
Арестант пишет текст, - день, другой, третий... и вот текст написан, заключённый ставит финальную точку.
Впереди безнадёга и унылая необозримость, оглушительная тоска одинаково серых дней.
Но вдруг... я не знаю, пусть случится необъяснимое чудо... и вдруг провернётся ключ в замочной скважине, с лязгом отодвинется засов, тяжёлая железная дверь распахнётся, и надзиратель Онищенко скажет:
– Хвалько, с вещами на выход.
Да, вот это я понимаю: отличный финал.
Но у нас здесь не Голливуд.
Сто двадцать лет заключения, долговая тюрьма, одиночная камера.
Досрочное освобождение исключено.
Конец
Я поставил финальную точку.
Лёг на койку, включил телевизор.
Ближайшие сто двадцать лет делать было абсолютно нечего.
В этот момент ключ в замочной скважине провернулся. Лязгнув железом, отодвинулся мощный засов. Дверь распахнулась. На пороге стоял надзиратель Онищенко.
– Эй, Хвалько, - буркнул он, - собирайся.
– Куда, начальник?
– оторопел я.
Тюремщик осклабился:
– С вещами на выход.
Глава семнадцатая
Беспилотник начал снижение.
Мгновенным серебром блеснула река. Пятно зелени посреди мегаполиса обернулось уголком заповедного леса.
Будто талантливый декоратор взялся обставить моё возвращение с размахом не стеснённой бюджетом костюмированной постановки, - лужайки, цветы, дом... дворец королевской четы на фоне его выглядел бы жалкой безделицей.
Рядом с домом толпились люди: Изя-олигарх, Свят и Мыся, кто-то ещё.
Чуть осторонь - в одиночку - задрав голову, стояла Мария-Терезия.
Она с энтузиазмом махала рукой, будто гоняла в воздухе невидимую навозную муху, лицо её светилось неподдельной искренней радостью.
Дрон завис над бетонным пятачком посадочной площадки и, спустя мгновение, бесшумно опустился точно в её центр.
Я выбрался из салона.
– Привет, - закричала Маша и кинулась мне на шею.
Как я люблю пылкую непредсказуемость этой девушки, спонтанность душевных её порывов, эмоциональность и чувственность... просто люблю.
Я нежно прижал Марию-Терезию к сердцу.
Но что тут делает Изя? присутствие вундеркинда мне не нравилось.
Как бы это сказать, мешало полноте счастья.
– А этому что здесь надо?
– буркнул я, даже не пытаясь изобразить учтивость.
– Вообще-то он заплатил за твою свободу сто пятьдесят миллиардов, - сказала Мария-Терезия.
– С чего бы такая щедрость?
– Ну, для неё есть достаточно веские основания, - моя любовь улыбнулась.
– Изяслав, сынок, иди познакомься с папой.
Изя сделал пару шагов, вид он имел слегка смущённый.
– Мстислав, Святополк, все подходите, ребята.
Гурьбой меня обступили амбалы... все как на подбор: под два метра ростом, квадратные плечи, квадратные подбородки...
Я обнял своих будущих пока не рождённых детей и подумал: если когда-нибудь кинокомпания Уолта Диснея выкупит права на экранизацию моей книги, то в этот момент самое время зазвучать эпической музыке.
И чтобы шутихи, спрятанные в кустах, брызжа снопами искр, завертелись огненными кольцами.