Будни и праздники
Шрифт:
— Ах ты, господи, переживаешь, да?
— Пусти.
— Выходит, огорчилась, что я — шабашник? Но это же здорово!..
— Почему? — спросила Турсынгуль, перестав сопротивляться. Силы ушли куда-то, и стало безразлично, что кто-нибудь войдет и застанет их сидящими в обнимку.
— Если за тебя переживают, значит, ты хотя бы немножко дорог! — Он коснулся щекой ее уха. — А шабашка — пустяк, просто интересная штука.
— Особенно интересная тем, что платят много…
— Само собой! Но и азарта много, проверяешь, на
— А зачем Сережку втянул? — Руки Турсынгуль сами собой устроились поудобнее на груди Николая. Пальцы коснулись загорелой кожи у ворота рубашки и замерли. — Парня портишь! Дурные деньги — как болезнь для человека, особенно для молодого. — Турсынгуль заметила, что из неумело пришитой пуговицы на рубашке Николая торчит белая нитка. Наклонилась, откусила ее у основания и проделала все это так естественно, словно заметила непорядок в одежде мужа. — Ты должен его воспитывать, а не приучать к шабашке.
— Само собой. — Николай поводил губами по ее смоляным волосам, вдыхая их слабый, чуть терпкий запах. — Ладно, больше не видать ему кошары.
Прошло немало времени, прежде чем он снова услышал голос Турсынгуль:
— И сам… Бросишь?
— Что бросать?
— Эту самую кошару.
— Бог ты мой, — глубоко вздохнул Николай и покрепче прижал ее к себе, чтобы чувствовать всю разом, такую маленькую, такую невыразимо приятную. — Для тебя — что угодно, начальник!
— И не жалко заработка?
— Жалко, конечно, но все пять пальцев в рот не засунешь… — Он поцеловал ее в макушку. — И всех денег не заработаешь.
Руки Турсынгуль обвились вокруг его шеи. Она приникла к нему лицом, всем телом, и в этом движении было столько благодарной горячей нежности, что у Николая округлились ноздри, и он быстро посмотрел на дверь, прикидывая, нельзя ли ее закрыть.
Взял в руки голову Турсынгуль, заставил ее поднять лицо. Она заморгала, точно из темноты попала на свет.
— Я к тебе перееду?
— Если хочешь…
Он с силой зажмурился, чтобы прийти в себя, хмельно улыбнулся, проговорил:
— Стоп, стоп! Надо себя в руках держать… — Осторожно коснулся губами носика Турсынгуль, расслабленный, будто уставший, спросил: — Завтра, ладно? Сегодня выспаться надо, до утра колесили по пустыне… Завтра.
— Как хочешь, — прошептала Турсынгуль.
Расслабленность не отпускала Николая до самой ночи. И он потом все удивлялся, как в таком безобразно беспечном состоянии ухитрился избежать двух опаснейших скандалов.
Первый из них попытался затеять Назырбай. Едва бригада вошла в корпус новой компрессорной станции — там предстояло доделывать внутренние перегородки, — как в громадном гулком помещении раскатился его голос:
— Эй, Краснов, не отставай! Здесь тебе — не шабашка.
— Какая шабашка? — игриво всполошилась Шура.
Остальные тоже оживились. Похоже было, что, на потеху бригаде, Назырбай опять сцепится
— Иди сюда, расскажи, как позоришь коллектив.
Долго молчал Николай. Осунувшийся, небритый, так как утром не успел забежать в общежитие, он выглядел заметно хуже, чем обычно, и кое-кому из женщин мельком подумалось, что, как ни крути, а, видать, поистрепался парень в своих странствиях по земле. Лоск вот сошел немного, и оказалось, что внешность-то потертая.
— Ты кино не устраивай, дядя, — наконец, сказал Николай. Слова вроде бы неприязненные, но, что удивило всех, в них не слышалось ни злости, ни обиды. Он словно подтрунивал над Назырбаем с усталой ленцой. — Что было, то минуло, и нечего надсаживаться…
— А что минуло? — перебил дядя Костя, любивший все выяснять до конца.
— Мы с Сережкой слегка подхалтурили в свободное время. На кошаре в лесхозе!.. Но уже завязали, потому что тяжеловато два воза тянуть разом.
Катерину, женщину практичную, всегда интересовало, кто сколько зарабатывает:
— И много получили?
— На вино хватит к Первому мая.
— На всю бригаду? — оживился Михаил.
— Ну!
— Тогда — лады, — одобрил он от всего сердца предстоящее мероприятие. — Считай, коллектив простил временное ваше заблуждение. — Повернулся к Назырбаю. — Простил или как?
Тот кивнул неопределенно, не в силах скрыть растерянность.
Турсынгуль и Николай вышли из вагончика порознь, сторонясь друг друга. Как встретятся глазами, так отворачиваются! Тут и сомнения быть не могло, что они расстались врагами. А оказывается, Николай уступил… Назырбай ушел в дальний конец корпуса, чтобы никого не видеть и не слышать.
Второй скандал чудом минул Николая уже вечером, когда Сергей спросил, в самом ли деле с кошарой покончено.
Николай, искупавшийся под краном, блаженно лежал на кровати, сомкнув веки. Он прислушивался к тому, как отдыхали мускулы, как сходила потихоньку усталость, что накопилась за суматошные сутки, и в легком забытьи ответил:
— Хайрулла намекает, что в лесхозе назревает проверка. Сейчас лучше держаться подальше от кошары. Да и Гуля сердится. — Потянулся с удовлетворенным вздохом, так что кровать одышливо заскрипела. — Скоро один в комнате останешься, Серега! Мы с Турсынгуль, как говорится, сходимся.
— Ну и молодцы, — ничуть не удивился Сергей. — Она — человек душевный, верный…
— Черствые нам ни к чему!.. Ты вот скажи: что нужно, чтобы сносно жить в Аланге? Деньги, жилье, продукты? Нет, Серега, прежде всего надобна заботливая баба. Она-то и найдет, что пожевать, и постирает, и постель приготовит. Прачечной у вас не будет еще сто лет, полгода походишь в столовку — катар заработаешь… Да и обнимать случайных девок тоже, я скажу, не перспектива!