Будьте красивыми
Шрифт:
— Почему это сделал он, а не я? Почему он, а не я? — стонал Троицкий, встав с земли и глядя в чистое небо. — Почему, почему?..
А рядом, отойдя в сторону, заломив руки, неизвестно кого спрашивала Гаранина:
— Его нет? Его больше нет?..
— Лена, Лена, не надо, — уговаривала ее Варя, стоя рядом.
— Его нет? Его больше нет? — подойдя к кустику можжевельника, спросила Гаранина. Не дождалась ответа, обернулась, поглядела вокруг, увидела Варю: — Это все было, Варя, было? Его больше нет?..
— Было, нету, Лена. Пойдем, не надо так, — говорила Варя, стараясь увести ее от кустика можжевельника. — Он настоящий герой, Лена!..
— Герой,
— Почему это был он, а не я? Почему? — спрашивал Троицкий, сидя на пеньке и не получая ни от кого ответа.
А за машиной, на той стороне ее, Пузырев говорил кому-то:
— А кто его посылал? Сам полетел и сам налетел. Его никто не просил и никто не посылал…
— Молчи, гнида! — приглушенно прервал его голос Стрельцова.
И все стихло.
Оперативная группа армии на этот раз обосновалась не в лесу, а в тихом, глухом поместье, в двухэтажном каменном доме. И само поместье, расположенное в стороне от главной шоссейной магистрали, в окружении лесов, и парк с его древними, вечно погруженными в задумчивость деревьями, и тихий, будто мертвый пруд перед домом, и особенно сам дом, спрятанный в глубине парка, с виду красивый и легкий, а внутри мрачный, холодный, с глубокими бетонными подвалами, толстыми стенами и какими-то узкими, темными переходами, казались Варе таинственными. В окружении таинственности, необычности она и ходила на цыпочках и говорила шепотом. Везде ей слышались шорохи, вздохи, мерещились тени.
В этот вечер она, как никогда, волновалась. Это, наверное, бывает у каждого: все шло обычным порядком, ничего не случилось, и вот это волнение, горячее, нетерпеливое, беспричинное, которое зовет что-то сделать, куда-то идти, на что-то решиться — и обязательно решиться на что-то хорошее, красивое, возвышенное. Впрочем, ничего без причины не бывает: сегодня Варя закончила вышивать подарок для Игоря. Этим она жила весь день. Придя с дежурства, выстирала расшитую наволочку, выгладила ее, расстелила на своей кровати, задумалась. Ей никто не мешал. Одни девчата дежурили, другие отдыхали перед ночной сменой. И это было очень хорошо, потому что человеческое волнение не любит ничьего присутствия. «Игорю. Отечественная война. От Вари» — вышито на наволочке. Вверху зеленый листок, внизу — красная ягода малины: нитки такие нашлись в немецком доме. Варя и сама не знает, почему она вышила ягоду, видимо, вспомнила ту позднюю ягоду малины, которая наперекор всему вызрела на веточке у лесной сторожки. У Вари замирает сердце, она берет вышивку, прижимает к груди. Наверное, всем хочется что-то подарить, отдать любимому человеку: истинная любовь всегда отдает, а не берет, и дело тут было вовсе не в этой вышивке, а в том, что вместе со своим подарком Варя как бы отдавала Игорю частицу себя, своей души, своего волнения — и в этом-то и было самое прекрасное. «Это надо сделать сейчас, отдать ему сегодня», — решает она и, волнуясь, свертывает свой подарок, надевает шинель, затаив дыхание прислушивается…
В эту минуту для нее не было ничего страшнее, чем пробраться темными узкими коридорами в противоположную часть дома, где были мужчины. Она шла быстро, бесшумно, прижав руки к груди, и кругом, казалось ей, шелестели тени, и сердце холодело от страха. «Приду и постучу. Если выйдет сам Игорь, все будет хорошо, и сегодня,
Вышел Игорь. Он так стремительно распахнул дверь, как будто ждал Варю: шинель косо висит на плечах, руки сразу нашли ее руки.
— Ты? Зачем? — спросил он тихо, но с такой силой, с какой можно только кричать.
— Тише, — прошептала она. — К тебе. — И прислушалась.
В комнате мужчин напевал Валентинов:
В этой жизни еще многое поправится, В этой жизни столько раз весна…— Он всегда у вас поет? — спросила Варя. — Зачем он всегда поет одно и то же?
— Валентинов хороший человек, — сказал Игорь.
— Ну пойдем же, пойдем, — потянула она его, и они побежали по темному коридору, и теперь Варя ничего не боялась. В кромешной тьме они спустились куда-то вниз, в подвал, пробежали еще одним коридором, где пахло сыростью, и наконец, открыв тяжелую, будто мраморную, дверь, очутились в парке.
В парке тоже было темно. Стоял плотный туман. Туман был настолько плотным, что свет фар от автомобиля, который в эту минуту подошел к главному подъезду, казался желтым пятном. Взявшись за руки, они свернули в сторону от этого желтого пятна, побежали по дорожке в глубь парка, и под ногами у них громко, точно они были из жести, шелестели опавшие с деревьев листья. Это были очень красивые листья, Варя видела их еще днем — не желтые, не багряные, не серебристые, а какие-то пурпурные, красные.
Обстановка таинственности — этот дом с темными переходами, парк, туман, вот эти листья под ногами — все делало и их свидание необычным.
— Мы так долго не встречались, — сказала Варя, остановясь и не выпуская руки Игоря. — Я, наверное, умерла бы, если бы мы сегодня не встретились…
Где-то глубоко, в подсознании, шевельнулось что-то свое, Варино; привычное, и оно упрекнуло ее: «Как тебе не стыдно, Варька, говорить такое!» — но она поскорее отмахнулась от этого голоса, не желая слушать его и стремясь не потерять ощущения таинственности и необычности.
— Я, наверное, умерла бы, если б мы не встретились, — повторила она, будто кому-то на зло.
— Ты молодец, Варя, я тебе всегда говорю об этом. Я тоже… хотел к тебе… с тобой. Но как приду, как скажу?..
— Ты трусишка, — сказала она с радостью, безобидно, будто хваля его. — А я вот не испугалась. Ничего не испугалась. Я теперь всегда, как увижу, что ты боишься подойти первым, я всегда буду сама приходить к тебе…
Варе хотелось сказать еще что-нибудь смелое, необычное, красивое, но других слов, кроме этих, самых обычных, у нее не было. «Может быть, отдать ему вышивку? — подумала она и остановила себя: — Не сейчас. А то подумает, что я и вызывала только ради этой вышивки».
Они пошли по тропинке в глубь парка. По сторонам в тумане угадывались деревья — огромные, тихие, серые.
— Я так много думаю про Лаврищева, Варя, — сказал Игорь с грустью. — Неужели ему не дадут Героя Советского Союза?..
— Он и есть герой, настоящий герой! Герой! — повторила Варя, и это слово, ставшее таким привычным во время войны, сейчас, тут, в этой необычной и таинственной обстановке, звучало иначе, нежели всегда, и Варя почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки.