Будущее

Глуховский Дмитрий Алексеевич

Выпустите!

Ладонью я зажимаю девке ее улыбающийся красный рот. Ей, кажется, это даже нравится. Потом изображение пропадает и экран превращается в зеркало. Я гляжу на свое отражение. Улыбаюсь.

Разворачиваюсь, чтобы залепить кулаком по дверям.

И тут лифт останавливается.

Створки раздвигаются.

Стальные пальцы, пережавшие мне трахею, нехотя ослабляют хватку.

Я вываливаюсь из кабины в лобби. Пол выложен якобы камнем,

стены отделаны якобы деревом. Освещение вечернее, за простой стойкой – загорелый благожелательный консьерж в свободной одежде. Никаких надписей, никакой охраны; те, кто имеет сюда доступ, знают, куда попали, и понимают, какую цену им придется заплатить за любой эксцесс.

Я собираюсь представиться, но консьерж дружелюбно отмахивается.

– Проходите-проходите! За моей стойкой – второй лифт.

– Еще один?!

– Он поднимет вас прямо на крышу, буквально пара секунд!

На крышу.

Никогда раньше не бывал на крышах. Жизнь проходит в боксах, как и должно. Иногда оказываешься снаружи – гонишься за кем-нибудь, случается всякое. Хорошего там мало, и делать там обычному человеку нечего. Но крыши – другое дело.

Я налепляю на себя учтивую улыбку – хорошо же она, наверное, смотрится на моей исполосованной, потной физиономии – и, собравшись, шагаю к потайному лифту. Никаких экранов, никакого управления. Набираю воздуха, ныряю внутрь. Пол – паркет из русского дерева, раритет. Забыв на секунду о своем страхе, я приседаю и ощупываю его. Это не композит, точно… Солидно.

Именно таким недоверчивым идиотом на корточках – промежуточная картинка известного рисунка на тему этапов превращения обезьяны в человека – меня и застает она, когда двери вдруг распахиваются. Она как будто и не удивлена тем, в какой позе я езжу на лифтах. Воспитание.

– Я…

– Я знаю, кто вы. Мой муж немного задерживается, он попросил меня вас развлечь. Считайте меня его авангардом. Я – Эллен.

– Пользуясь случаем… – не поднимаясь с колен, я улыбаюсь и целую ее руку.

– Кажется, вам немного жарко, – она забирает у меня свои пальцы.

Ее голос прохладен и ровен, а глаза скрыты за огромными круглыми стеклами темных очков. Широкие поля элегантной шляпы – коричневые и бежевые полосы концентрически чередуются – опускают на лицо вуаль тени. Мне видны только губы – вишневая помада – и композитно-идеальные зубы, ровные и кораллово-белые. Может быть, это обещание улыбки. Может, эпицентр поднимающегося урагана. А может, ей просто нравится, что одним полудвижением своих губ она умеет заставить мужчину строить щекочущие гипотезы. Это ведь власть, а власть нравится всем.

– Мне немного тесно, - признаюсь я.

– Так пойдемте, я покажу вам наш дом.

Я встаю и оказываюсь с ней одного роста, но мне кажется, что она продолжает смотреть на меня свысока из-за своих стекол. Она предлагает называть себя Эллен, но это все игры в демократию. Госпожа Шрейер, вот как мне следует к ней обращаться, учитывая, кто такой я и чьей супругой является она.

Понятия не имею, зачем я мог понадобиться ее мужу, и уж совсем не могу представить себе, к чему ему приглашать меня в свой дом. Я бы на его месте побрезговал.

Из

светлой прихожей – створка лифтовой кабины притворяется обычной входной дверью – я попадаю в вереницу просторных комнат. Эллен идет чуть впереди, указывая дорогу, не оборачиваясь ко мне – и прекрасно. Потому что я пялюсь по сторонам, как последний деревенщина. Я бываю во всяких домах – моя служба, как некогда служба старухи с косой, не позволяет делать различий между бедными и богатыми. Но таких интерьеров мне не доводилось видеть нигде.

На господина Шрейера и его супругу приходится побольше жилой площади, чем на обитателей нескольких кварталов десятком-другим уровней ниже.

И не надо ползать на коленях, чтобы убедиться: все в доме – натуральное. Конечно, неплотно пригнанные и вытертые мореные доски пола и ленивые латунные вентиляторы под потолком, колониальная темно-коричневая мебель и отполированные пальцами дверные ручки – все это стилизация. Начинка у дома – сверхсовременная, но скрыта она за самой настоящей латунью и самой настоящей древесиной. С моей точки зрения – непрактично и неоправданно дорого; композит стоит в десятки раз меньше, и он-то вечен.

Тенистые комнаты, через которые неспешно шагает их хозяйка, стоят пустые. Прислуги нет; иной раз проявится из тени человеческий силуэт, но окажется скульптурой – то из покрытой белесым налетом патины зеленой бронзы, то из лакированного черного дерева. Доносится откуда-то тихая старинная музыка, и на ее волнах госпожа Шрейер гипнотизирующе покачивается, проплывая через свои бескрайние владения.

Платье на ней – простой прямоугольник из ткани кофейного цвета. Его плечи нарочито велики, ворот – слишком груб: просто круглая дыра. Обнажая сверху только шею – долгую, аристократическую – оно, увы, непроницаемо на всем ее стане, но вдруг заканчивается сразу на бедрах прямой, будто начерченной, линией. И за этой линией – тоже тень. Красота любит тень, и в тенях рождается соблазн.

Поворот, арка – и вдруг потолок пропадает.

Надо мной разверзается небо. Я застываю на пороге.

Черт! Я знал, что это произойдет, но все же не был к такому готов.

Она оборачивается, улыбается мне снисходительно.

– Неужели вам не случалось бывать на крышах?

Плебей, имеет в виду она.

– По работе мне гораздо чаще приходится торчать в трущобах, Эллен. Вам не случалось бывать в трущобах?

– Ах да… Ваша работа… Эрих говорит, вы убиваете людей?

Спросив, она словно и не ждет ответа – отворачивается и движется дальше, увлекая меня за собой. И я не отвечаю. Наконец переварив небо, я отдираю себя от дверного косяка – и понимаю, куда привез меня лифт.

В подлинный рай. Не в засахаренный христианский эрзац, а в мой персональный парадиз, которого я никогда не видел, но о котором, оказывается, всю жизнь мечтал.

Вокруг меня нет стен! Ни единой. Я стою на пороге большого бунгало, занимающего середину обширной песчаной поляны в сердце одичавшего тропического сада; в разные стороны отсюда проложены настилы дорожек, и ни у одной из них не видно конца. Фруктовые деревья и пальмы, неизвестные мне кусты с огромными сочными листьями, мягкая зеленая трава – вся растительность тут, хоть она и ярка по-пластиковому, несомненно, настоящая.