Будущее
Шрифт:
Гораздо убедительней кажутся слухи, распускаемые Тридцать Восьмым – о том, что лагерь на самом деле – автономный бункер, который погребен в скальной породе на километровой глубине. Четыреста Шестьдесят Первый как-то спорить, доказывая, что лагерь – космический корабль, отправленный к созвездию Тау Кита. На них, конечно, донесли, и обоих вызывали по очереди в воспитательные комнаты, а после акта воспитания положили на две недели в лазарет. Так что теперь за границами лагеря остался лишь прекрасный безграничный мир. А я был бы готов и на километровую штольню в скалах,
Но что-то там, за внешними стенами, все же есть, и не только потому что тем, кто утверждает обратное, ломают ключицы. Откуда-то появляются ведь в лагере новые воспитанники, принимая гробы и называясь номерами исчезнувших. И куда-то уходят те, кто сумел преодолеть испытание.
Жаль только, мы не знаем, какая из стен – внешняя. Иначе кто-нибудь ее бы давно уже прогрыз.
***
– Так что же, – спрашивает она меня. – Это правда, что вы убиваете людей?
Ее голос прохладен и ровен, а глаза скрыты за огромными круглыми стеклами темных очков. Широкие поля элегантной шляпы – синие и бежевые полосы концентрически чередуются – опускают на лицо вуаль тени. Мне видны только разомкнутые губы – вишневая помада – и композитно идеальные зубы, ровные и кораллово-белые. Может быть, это обещание улыбки. Может, эпицентр рождающегося урагана. А может, ей просто нравится, что одним полудвижением своих губ она умеет заставить мужчину забыть, о чем он думал до того, как их увидел, и приняться строить щекочущие гипотезы. Это ведь власть, а власть нравится всем.
Через черные линзы она может изучать меня спокойно, не боясь быть раскрытой. В ее круглых стрекозиных окулярах я вижу только себя. Пользуясь случаем, поправляю прическу. Молчу.
– А вы себя любите, - замечает она.
– Скажем так: я успел к себе привыкнуть.
– Много вам потребовалось на это времени? – я не слышу ни малейшей заинтересованности, хотя она спрашивает меня об интимном: о моем возрасте.
Платье на ней – простой прямоугольник из кремовой ткани. Его плечи нарочито велики, ворот – слишком груб: просто круглая дыра. Обнажая сверху только шею – долгую, аристократическую, загорелую – увы, оно непроницаемо на всем ее стане, но вдруг заканчивается сразу на бедрах прямой, будто по линейке вычерченной линией. И за этой линией – тоже тень. Красота любит тень, и соблазн рождается в тенях.
Ее колени идеальны. Ее коричневые голени, оплетенные золотыми ремешками высоких сандалий, сияют отраженным сиянием солнца. Лак на ногтях – цвета слоновой кости. Пальцы грациозны, как побеги ивы.
Я вижу ее всю, хотя безотрывно гляжусь в зеркала ее очков. На мне самом очков нет: нуль была бы мне цена, если бы мне приходилось всегда прятать свои мысли и намерения за черным стеклом. Я давно научился превращать в стекляшки свои собственные глаза. Они ведь – просто оптический прибор, не слишком удобный, хотя для наших целей и пригодный. Если с ним разобраться, можно научиться и другим фокусам, например смотреть
– Прекратите меня разглядывать, – требует она. – И отвечайте на мои вопросы.
– Может быть, мы ровесники, – говорю я, силясь пробиться к ней через стекло.
– Вряд ли, – ее вишневые губы не производят ни единого движения сверх необходимости. – Однако спасибо.
– Ваш муж задерживается?
– Считайте меня его авангардом. Мой муж послал меня вперед себя, чтобы сделать ваше ожидание не таким мучительным. Но, кажется, я не справляюсь. Миссия провалена. Я, пожалуй, пойду.
Она поднимается с шезлонга – легко, решительно – и чуть наклоняет голову, прощаясь.
– Зеркало в уборной. Если захотите поглядеться, а моих очков не будет рядом…
Все же сработало; туше. Обида лучше равнодушия. Она – уже чувство, первый толчок маятника. Сдвинутый с места, он теперь колеблется, и его можно направить в противоположную сторону. Обратным полюсом обиды с легкостью может стать любовный интерес. Ведь уязвлено самолюбие, а прореху на любви себя к себе можно заплатать любовью к себе другого.
– Надеюсь, при следующей нашей встрече они по-прежнему будут на вас.
Она должна уже уйти, но медлит.
– А что насчет первого моего вопроса? Я так и не получила на него ответа. Не хотелось бы утруждать вас отдельной встречей только ради одного «да» или одного «нет».
Она замерла – ждет, чтобы я парировал; сама раскрылась для моего укола. Только ради одного «да»… Губы отомкнуты… Внутри сладко тянет… Тень…
Нет, нет. Это наверняка ложный выпад, ловушка. На мой ответ – самый естественный и самый примитивный – у нее наверняка уже заготовлена насмешка. Насмешка – отличный антидот и страху, и страсти. Она хочет высмеять меня и тем отделаться от меня навсегда.
– Я их не убиваю.
– А я слышала обратное.
– Они делают свой выбор сами. Я всегда следую правилам. Технически, я, конечно…
– Как скучно.
– Скучно?
– Я думала, вы убийца, а вы бюрократ.
Мне хочется сорвать с нее шляпу и намотать ее волосы на кулак.
– А вот сейчас вы смотрите на меня как убийца. Вы уверены, что всегда следуете правилам?
Я делаю шаг к ней; она не шелохнется, и я вдруг оказываюсь куда ближе к ее очкам и к ее губам, чем предполагал оказаться. Мой лоб почти касается полей ее шляпы – каблуки ее сандалий уравнивают нас.
Она улыбается.
– Немного рискованно приближаться на такое расстояние к жене человека, от которого зависит ваше будущее, не считаете?
– С моей работой учишься больше ценить настоящее.
Я делаю еще шаг. Маленький, но и его достаточно…
– Ну да… Когда ежедневно воруешь будущее у других…
Ее голос звенит; я не понимаю – смех это или ненависть.
Я беру ее за кисть, сжимаю ее сильно. Не понимаю, хочу ли я сделать ей приятно или больно. Зачем-то тяну ее за руку вниз.