Будущее
Шрифт:
Мне надо вырваться отсюда! Я же могу пропустить… Пропустить…
Движением шурупа или червя я переворачиваюсь со спины на живот. В который раз пытаюсь встать на четвереньки, чтобы выдавить крышку хребтом. Но полуметра высоты не хватает на то, чтобы распрямить колени и локти.
Идут мои третьи сутки в этом гробу. Капсула должна была открыться еще два дня назад, но кто-то вывел ее из строя.
Внутри стоит черная темнота. Корпус из прочного композита душит любые звуки. Мне не слышно ничего из того, что творится снаружи, а там никогда не услышат
Надо выровнять дыхание. Успокоиться. Собраться с мыслями!
– - Выпустите меня отсюда!!! – ору я.
Голод уже заглох. Очень хотелось есть вечером первого дня и весь второй. Во сне я ел. Батончики из кузнечиков – хрустящие, солоноватые, великолепные. Стейк в красном соке. В жизни мы видим стейки ровно раз в год, в праздники. Спроси меня, какой у стейка вкус, как он пахнет, я никогда не смогу не то что описать его, но и самому себе вообразить. А во сне он был совсем настоящий, нежный и живой, горячий. Я съел свою порцию, и мне дали добавку. Потом отнял у Пятьдесят Пятого и его кусок.
Вчера я думал, что сдохну с голода.
А сегодня мне снилось, что я ищу воду. Кран с водой. Бассейн. Стакан воды. Теперь мне не надо ничего другого. Я готов дать добровольное согласие на то, чтобы остаток дней провести в этом тесном ящике, если только меня будут регулярно поить. Язык распух, глаза сохнут. Высохшие глаза видят высохшие сны.
Я жалею, что три дня назад не догадался пить свою мочу. Я подумал об этом слишком поздно, когда она уже иссякла. Астронавты пьют свою мочу по пути к дальним звездам. Они фильтруют ее, конечно, и называют это ресайклинг, но сути дела это не меняет.
Почему я так уверен, что пошел уже третий день? На самом деле, понятия не имею, сколько часов прошло. Когда черно и глухо, время замирает. Я отмеряю его своими снами, потому что больше нечем. Убиваю его, разговаривая вслух сам с собой, пока не перестаю быть уверенным, что человек, с которым я говорю – это я.
Человек не может вынести без воды больше трех суток. Если бы прошло больше времени, я бы уже был мертв.
– - Вы что, хотите, чтобы я умер?! – кричу я.
Может быть, хотят. Я не знаю, чего они хотят.
Или я уже мертв? Наверное, в посмертии все точно так: непроглядная тьма, ватная тишина, бесконечность. Я умер и сам не заметил этого. Мертвый… Я кусаю себя за руку, чтобы отогнать липкое наваждение.
Я не хочу умирать. Умирать – глупо.
Но еще больше я боюсь, что, запертый кем-то в капсуле, я не узнаю, что пришел мой черед пройти испытание. Так и не смогу попытать удачи, воспользоваться шансом преодолеть испытание и вырваться из лагеря…
Страшно остаться в лагере навечно. Навсегда застрять в этом проклятом герметичном коконе, из которого невозможно сбежать.
Мой гроб – один из тысячи, вмурованных в стены огромной хромированной спальни. Дверцы, дверцы, дверцы – сто рядов вдоль, десять вверх. В старинных
Глава 3. О лагере
Разумеется, я хотел сбежать отсюда. Вырваться наружу! Среди нас нет такого, кто не строил бы такие планы – по-детски отчаянные. И нет такого, кому это удалось бы. Дело не в неприступных стенах, не в безжалостной охране, не в показательных казнях тех, кто пытался совершить побег.
Просто бежать некуда.
Потому что нет никакого снаружи, а есть только одно сплошное внутри.
Лагерь – закрытое, запечатанное помещение. Три этажа, соединенные тремя лифтами. На каждом этаже – кольцевые коридоры, заполненные негаснущим белым светом, и одинаковые стеклянные двери. Пятьсот тридцать четыре шага в каждом коридоре. Двадцать дверей на первом этаже, тридцать на втором и двадцать одна на третьем.
Тридцать шесть стандартных, безликих классов. В каждом установлены двадцать пять стульев и проектор. Все учебные пособия проецируются: глобусы, цепи ДНК, черепа неандертальцев. В лагере нет места для всего этого хлама, говорят вожатые. Единственное пособие, к которому можно прикоснуться, это оружие.
Пятнадцать бойцовских рингов, оборудованных стоками в полу и системами наблюдения, выйти из которых можно только через двойной буфер с детекторами возбуждения и опасных предметов.
Склад воспитанников, огромная голая комната со стенами из зеркального железа, с тысячей номерных дверец. За ними – выдвигающиеся саркофаги, в которых хранятся спящие люди. Номера, которыми мы обозначены и которыми называем друг друга – это не наши имена. Это номера гробов, в которые нас распределили. Если по какой-то причине воспитанника переводят в другую капсулу, его номер меняется. Логично.
Столовая – полностью автоматическая. Пакет с порцией появляется из очка в твоем столике, туда же сгребаешь объедки. И пакеты, и столики – индивидуальные, и каждый сидит лицом к стене. Рационально: без разговоров на еду уходит меньше времени, и циркуляция воспитанников в столовой идет нужным темпом. Так нам объяснили, уточнив, что больше этот вопрос задавать нельзя. Как и все остальные вопросы.
Десять воспитательных комнат, оборудованных стоками в пол.
Склад вожатых. Пять туалетов. Баня. Лазарет. Видеозал. Единственное место, где можно забыть, что ты в лагере.
Я знаю, что находится за каждой из дверей. Ни одна из них не ведет наружу. Я сотню раз нажимал самые причудливые комбинации из трех кнопок в каждом из лифтов – они не везут никуда, кроме наших трех этажей. Мы находимся словно внутри яйца. И нет другого способа покинуть его, кроме как созреть и вылупиться.
Пройти испытание.
Вожатые говорят нам, что за пределами лагеря есть мир – огромный и удивительный. Но доказательств этому нет: все стены лагеря – слепые, ни в коридорах, ни в комнатах нет ни единого окна; о том, что окна бывают, я узнал из плоского старого видео, которое показывают нам иногда.