Будущий год

Микушевич Владимир Борисович

— Некого арестовывать.

— Куда же он девался, Кощей Бессмертный?

— Убили его.

Митрофанов вздрогнул под одеялом.

— Туда ему и дорога, конечно. Но теперь я на улицу Красных комиссаров ни ногой. Выпишусь, и поминай как звали. К Людмиле больше не подступлюсь… В гостинице больше останавливаться не буду,…

— Почему так?

— Значит, я сильненькому дорогу перебежал. Убьет он меня, убьет, не пощадит…

— Кто?

— Вам лучше знать.

Митрофанова затрясся в ознобе, и дежурный врач попросил Бирюкова покинуть палату.

Что касается самого убитого, Бирюков удивлялся, как трудно навести о нем какие-нибудь справки, хотя он жил в доме 4 на улице Красных комиссаров больше тридцати лет.

Молодые соседи ничего о нем не знали, а старожилы предпочитали о нем не говорить. Дом был населен, в основном, отставными военными, среди которых преобладали генералы. Семен Порфирьевич Прахов получил двухкомнатную квартиру в доме в 1958 г., будучи всего-навсего подполковником. Он поселился в своей квартире с маленькой дочкой. Жены его никто никогда не видел. Предполагалось, что он вдовец. В Москву его перевели откуда-то с севера, то ли из Сибири, то ли из Коми. Один из генералов, разговорившись, вспомнил, что в тридцатые годы Прахов был ворошиловским стрелком, о нем писала «Пионерская правда». Потом следы Прахова как-то терялись. Бирюков не без труда выяснил, что в тридцать девятом году красноармейца Прахова перевели на секретную ответственную работу. Короче говоря, с тех пор он участвовал в расстрелах. Вероятно, он мог бы немало рассказать и о Куропатах, и о Катынском лесе, только вряд ли доводилось кому-нибудь его расколоть. Прахов был человек надежный. Недаром начальство ценило его, хотя не очень-то продвигало по службе. Впрочем, это объяснялось как спецификой его работы, так и пробелами в образовании: оно было у Прахова ниже среднего. Но так или иначе он во время войны служил в СМЕРШе, занимался власовцами и другими изменниками Родины, конвоировал бывших советских солдат, освободившихся из немецкого плена. В документах не было отражено, сколько смертных приговоров привел он в исполнение, иными словами, скольких он вывел в расход.

После войны Прахов стал начальником лагеря. Его перемещали из лагеря в лагерь. Женат он никогда не был. Его дочь родилась, по всей вероятности, от заключенной.

Бирюкову пришла в голову мысль, не отомстил ли кто-нибудь полковнику Прахову за прошлое. У его подопечных могли быть дети, внуки, а гласность бередила семейные предания. В Прахова стреляли из окна дома, в котором он жил. В этом не было никакого сомнения. Пуля попала ему в шею, под самым затылком, и, вероятно, он так и не пришел в себя, лежа на горячем асфальте двора. Он был мертв, когда приехала скорая помощь. Ее вызвал по телефону сосед-генерал, видевший с лоджии, как упал Прахов. Должно быть, он и выстрел слышал, но не рискнул спуститься во двор, Прахов не был ему ни сватом ни братом, а двор, надо сказать, отлично простреливался.

Бирюков представил себе, как старик лежит один посреди двора и никто не решается подойти к нему. Следователю вспомнился пассаж графа де Местра о палаче: «Среди этого одиночества, среди этой особенной пустоты, образовавшейся вокруг него, живет он один со своей самкой и своими детенышами, и только они дают ему возможность услышать человеческий голос: без них он не слышал бы ничего, кроме стонов». Для де Местра палач — сакральная фигура, «слуга Божественного закона и его жрец». А что такое Прахов? Преступник, исполняющий обязанности палача? Но палач служит закону, иначе он не палач, а преступник действует на собственный страх и риск, так было до сих пор, но Прахов убивал не по собственному усмотрению, его действия были безупречно санкционированы другими высокопоставленными праховыми, ссылавшимися на некий закон и даже на идеал. Кто же такой Прахов — палач, преступник, жертва? То и другое и третье в одном лице? Ответом на этот вопрос был только трупик застреленного старика, валяющийся посреди двора в запоздалом ожидании скорой помощи.

Бирюков стыдился своей начитанности и болезненно поморщился, поймав себя на очередной неуместной литературной параллели. Ему вспомнилась рыжая Зефхен,

дочь палача из мемуаров Генриха Гейне, когда в гостиничном холле он встретился с Людмилой Семеновной Праховой. Пышная рыжеватая блондинка внешне действительно походила на располневшую Зефхен, но, стоило Бирюкову заговорить с ней, как он убедился, насколько неуместна литературная параллель. Зефхен была песенница, а из Людмилы Праховой ему не удалось извлечь практически ничего, кроме всхлипывающих междометий. Бирюков никак не мог понять, о какой бабушке она лепечет, «Папушка, папушка», — оказывается, повторяла она, называя так убитого Прахова. Нелегко было сообразить, о каком деньке она назойливо упоминает. Деньком Зефхен Прахова называла своего сына Дениса. Она же мать-одиночка. Папушка заменял Деньку отца и бабушку. А теперь Денек совсем от рук отбился. Школу даже пропускает.

Бирюков спросил ее о Митрофанове. Людмила покраснела сквозь румяна и пролепетала, что папушка был против из-за Денька. А вообще она ходила в больницу навестить Митрофанова, но он не захотел с ней разговаривать.

— Вы знаете, что Митрофанов считает, будто в него стрелял ваш отец? — осведомился Бирюков и сразу же пожалел о своем вопросе. Людмила отшатнулась и вся налилась слезами.

— Как? Папушка? Да он мухи не обидит… не обидел… не обижал… — Эта женщина не умела связать двух слов, но тело ее было красноречиво. Она не содрогнулась, она именно всколыхнулась, и Бирюков понял, почему она казалась Митрофанову необыкновенно привлекательной. Тело Людмилы говорило; оно вторило междометиям, перечило словам и в самом несоответствии сказанного и невольно высказанного было что-то наигранное, — расчетливая, но неумелая скрытность.

— А ружье у Семена Порфирьевича было? — спросил Бирюков. — Какое там ружье, — опять всколыхнулась в ответ Людмила. — Был он когда-то награжден ружьем, именным, охотничьим, но его давно уже нет… куда-то запропастилось…

— Постарайтесь вспомнить, когда вы видели ружье в последний раз.

— Да никак весной, когда папушка с Деньком за город собирались…

— Зачем они ездили за город?

— Гулять.

— А зачем ружье брали?

— Да не брали они… или брали… Папушка за городом ворон стрелял.

— Вы с ними никогда за город не ездили?

— Никогда… Мне же некогда, да и папушка ездить перестал… У него было прединсультное состояние…

— Не было ли у него каких-нибудь неприятностей в последнее время? Писем? Телефонных звонков? Встреч?

— Да никто ему давным-давно не звонил. А заходил к нам только Митрофанов.

— Не было ли у Семена Порфирьевича врагов среди соседей?

— Да что вы? Мы и не знакомы абсолютно ни с кем…

— Вы разрешите мне осмотреть вашу квартиру?

— Приходите!

— Когда?

— Я завтра выходная.

Бирюков подумал, что и с Деньком не худо было бы познакомиться сначала на нейтральной территории, и на другое утро отправился в школу. Но Денёк отсутствовал. Учительница сказала, что он часто пропускает уроки.

— А пока дед был жив, он аккуратнее посещал уроки?

— Ни одного не пропускал, но все равно учился плохо.

— Вы мать в школу вызывали?

— Вызывала, но вместо нее приходил дед.

— И что?

— Сказал, что мы сами виноваты. Дело учеников — ходить в школу, наше дело — учить.

— Какое вообще впечатление произвел на вас Семен Порфирьевич?

— Не он один такой…

Бирюков стоял перед домом 4 на улице Красных комиссаров. Дом был построен в форме буквы Г. Малое крыло перпендикулярно большому крылу. Очевидно, стреляли из малого крыла. Но из какого окна? Их несколько десятков. Число подстреленных превысило сорок человек, не считая кошек и собак Практически в каждой квартире имелось охотничье ружье. Как-никак, дом генеральский. Может быть, стреляет душевнобольной? А двор хорошо простреливается. Бирюков почувствовал себя мишенью. И в тот же миг грянул выстрел.