Бумажные Зеркала

Косс Елена Борисовна

Что думала соя по данному поводу, оставалось неизвестно: генетически она не могла говорить. А может это и к лучшему.

Все это привело к тому, что появление подопытных в городе осталось практически незаметным из-за общих волнений, тогда-то простодушные и обнаружили в долларе сионистские знаки прямо на лицевой стороне, и всегда щепетильные в вопросах чести обменные пункты стали вдруг отказываться принимать к обмену валюту ниже 20 долларового достоинства, и поддерживая достоинство, не выдавали на руки разницу составлявшую меньшее достоинство, кричали на

непонятливых и вывешивали правила обмена, где понятным языком, черным по белому указывалось, что идущие на обмен принимают отказ от достоинства меньшего 20 долларов и отказываются в приеме. Таким образом, пункты обмена быстро стали в один ряд с церковью по поддержанию национальной самобытности, а вместе с ней национального достоинства и единства, после достижения которых опять обострилась разница между народом и всеми остальными национальностями, включая выброшенных после завершения эксперимента подопытных. К тому же церковь обрела в лице менял новых прихожан, а Бог – раскаявшихся.

Несколько подопытных, оказавшихся пушкинистами, вели беседу, отмахиваясь от мух и мечтая как взять деньги там, где уже ничего нет – из прошлого.

Речь касалась возможного пристрастья Пушкина к морковному соку. Доказательств подобного пристрастия найдено не было, что делало невозможным данное пристрастие как таковое, а так же и гонорар пушкинистов за участие в рекламе морковного сока.

– Толстовцы вон сколько уже на моркови заработали, – сокрушались они беспомощно.

– Это же ради детей, – сказал пушкинист позднего поколения, потерявшего связь с великим поэтом вместе с честью.

– А Пушкин-то причем? – спросил старичок так напоминавший старого интеллигента, проходя мимо пушкинистов и опираясь на палочку.

– А вам-то какое дело, идите себе, – привычно отмахнулись пушкинисты давно и всем цехом считая Пушкина исключительно своим собственным достоянием и источником благ.

– Богу до всего есть дело, на то и промысел Божий, – произнес Бог, привыкший к недоверию.

– Я как-то в церковь пришел, спрашиваю слугу Божьего, назови, мне, сынок, десять заповедей. Он пробормотал мне четыре, и то две последних были – "не прелюбодействуй". И вежливо попросил – поди дед, некогда, скоро служба. "Кому служить собираешься?" – спрашиваю. "Богу", – отвечает.

После рассказа, ткнув худенькой своей палочкой первого попавшегося пушкиниста, Бог превратил всех троих в агентов 3-го секретного Жандармского управления.

– Значит-с так, следить будите за чиновником 10-го класса Александром Пушкиным, – говорил тип с опрятными бакенбардами, плавно переходящими в опрятненькую бородку.

– Николай I, – оцепенел морковный пушкинист.

– Позвольте имена-с, – самодовольно усмехнулся жандармский поручик Тяглов.

– Иван Петрович Белкин, – распоясался морковный.

– Документы-с.

Совершенно новый Иван Петрович Белкин полез в карман

и, не удивившись, выудил оттуда бумагу, подтверждающую его наглое заявление. По мере чтения описания внешности в данном документе, сходство морковного пушкиниста с описанием Ивана Петровича Белкина возрастало, пока не сделалось абсолютным.

– Он же покойный, Белкин-то, – обменялись информацией два оставшихся в живых пушкиниста.

– Значит, вдвоем служить будете-с, резюмировал события этого нелегкого дня жандарм.

– А ваши имена-с? – повторно возник коварный, жизненно важный вопрос.

Один растерялся настолько, что назвался своим именем, как маменька звала его в детстве, Ванечка.

– Тут нянек нет-с, – съязвил жандарм обескураженным наконец-то пушкинистам, записав его как Ивана Ивановича Иванова.

Другой же пушкинист, опомнившись и оценив обстановку, представился именем мужа своей аспирантки и возлюбленной: здоровенного краснощекого детины, лет тридцати.

– Господи, – помолился он, осенив свое свежее красное лицо крестом перстами чудовищной величины.

"Хоть бы эта дрянь, – имелась в виду все та же возлюбленная аспирантка и любовница, – берегла бы его, ей бы только яблоки из вазы таскать, хоть бы обед когда-нибудь приготовила, муж все же законный, как же его без забот-то оставлять", – думал он о чужом муже как о себе родном.

– Воистину, милосердие.

Он еще хотел добавить, что-то, но понял, что Бог давно не слушает его. Внезапно посиневшей рукой он схватил себя за одноименного цвета горло.

Память еще живая и шустрая, молодая, пышущая еще здоровьем, напомнила, что он отравил, из ревности, наливное яблоко, оставив без присмотра в вазе, зная, что аспирантка обязательно стащит его скормить своему прожорливому мужу. Стащила, догадался он, но было уже поздно: яд подействовал.

– Став вдовой, она быстро защитится у Смирнова, этого молодого выскочки, привыкшего менять аспиранток каждый год, подумал он с сожалением к ситуации. И Бог услышал это его последнее желание.

Оставшись в живых, Иванов, испытывая так хорошо знакомое научное беспокойство, именуемое в народе обычным любопытством, спросил жандарма:

– Простите-с от чего же-с такое-с каждый раз-с?

– Длинновато-с?

– Да-с,

– Для частых докладов начальству-с, для докладных-с?

– Простите-с, а с подчиненными почему-с?

– Для острастки-с и секретности-с, порядку-с и для малословия-с.

– Болтунов-то полно-с развелось-с.

"Подобострастие начинается с сознательного дефекта речи", – записал Иванов тайком в тетрадке, чтоб потом подумать, не помешает ли это замечание его карьере ученого, а, если не помешает, то, может что принесет?