Бунт. Книга II
Шрифт:
– Бери. Бери, крамарка, – успокоил Ефим.
Женщина живо спрятала деньги за пазуху, все еще боясь уйти.
– Еще, что ли, хочешь? – спросил Ефим, беря в руки ковш. – Могу еще дать, если скажешь, где живешь.
Женщина застеснялась и скрылась в толпе.
– Вот жизнь казацкая: пьют и едят сладко, а богаты!.. – сказал с завистью кто-то из голытьбы, окружившей разинцев.
– Это Стеньки Разина работнички, им все можно, они жизнь себе такую в походе добыли.
Ефим отставил ковш в сторону, крикнул:
– Пей, честной
– Что, Федор, вино не пьешь? Что грустишь, есаул?
Федор, хмурясь, ответил:
– Не до того мне, Ефим, сказывал на днях атаман, что будто где-то тут моя женка с детками в остроге томится. И теперь ума не приложу, как ее разыскать.
Ефим подошел к Еремке, взял из рук его недопитую ендову, выплеснул остатки вина на землю, снова зачерпнул полную посудину, подал есаулу: «Пей, Федор, а тогда поговорим, где твою женку искать». Федор выпил вино, отдал Еремке ендову.
В это время к ним подошел крепкий мужик, голубоглазый, в рубище:
– Скажите, казачки, где ваш атаман?
Федор и Ефим переглянулись.
– На што он тебе?
– Хочу в казаки податься, – ответил мужик.
– Как кличут-то тебя, сердешная душа? – поинтересовался Ефим.
– Данилой кличут, а по отцу Романов сын.
– Али судьбинушка плоха у тебя, али забижал кто? Пошто в казаки решил податься?
Данила нахмурился, на глаза у него навернулись слезы, стал рассказывать про свою судьбу:
– Жил я, братцы, у помещика под Казанью. Жена, детки были. Замучил нас лютый помещик поборами да работой на его земле. А моя земелька захирела, так как работать на ней некому было. Не запаслись мы в тот год хлебом, а зимой случился голод: умерли от бескормицы и болезней мои жена и дети. Озлобился я тогда, подкараулил своего барина и порешил, а сам подался сюда. Прослышал про вашего атамана, что всех обиженных и несчастных берет в войско к себе.
Вздохнул Федор Сукнин и сказал:
– Тяжела твоя жизнь, человече. Быть тебе в казачестве, идем с нами в город, не отставай от нас, а когда вернемся на остров, батько сам с тобой поговорит и решит, быть тебе казаком или нет.
– Ребята, бросьте вино пить, айда в город! – крикнул Ефим казакам, прибывшим с ним на пристань в одной лодке.
Разинцы веселой гурьбой направились к воротам Астрахани.
А вокруг кипела торговля, казаки, еще не доходя до стен города, сбывали свой товар. Продавали барахло, не торгуясь, скупали нужные им вещи, покупали вино, еду. Кое-где хлебнувшие вволю вина разинцы уже горланили песни. Но вели себя пристойно, по строгому наказу атамана, горожан не трогали, служилых не задирали.
– А почему батько сам не пошел в город? – вдруг спросил Иван Чемкиз.
– Сегодня недосуг ему.
– Это почему же? – спросил Каторжный.
– Наверно, с княжной тешится, – с недовольной ноткой в голосе сказал Фрол Минаев.
– Может, тешится, а может, и нет. Погодить
Все смолкли, не говоря больше об атамане, хотя каждый думал о нем, проклиная басурманку, которая словно околдовала Разина в последнее время, да так, что не отлучался он от нее, а если и шел выпить чарку с есаулами, то спешил опять к ней, словно чего-то боялся.
По улицам Астрахани шел торг. Праздничные толпы людей окружали казаков, разглядывали их, словно неведомых заморских гостей. Городской люд с ними торговался или пил чарку задарма. Казаков расспрашивали о походе, о неведомых странах, о житье в войске, а самое главное, об их атамане – необыкновенном и славном человеке, защитнике народном.
На угощение разинцы не скупились, товары сбывали за бесценок, приглашали к себе в войско – в казаки.
Войдя в город, Федор Сукнин, несмотря на уговоры своих товарищей, направился к острогу. Ефим не захотел оставлять его одного в горе, пошел с ним, а за ними увязался их новый знакомый Данило.
Подойдя к высоким воротам острога, казаки огляделись. Федор Сукнин подошел к воротам и забарабанил рукоятью сабли в кованные железом ворота. Бил долго и неистово. Вдруг в воротах открылась небольшая дверь, из нее вышло трое стрельцов, один из них грубо спросил:
– Что вам, казаки, надобно, чего бахаетесь в ворота? Не в острог ли захотели?
– Ребята! – взмолился Ефим. – Не сидит ли у вас в остроге женщина с детишками? Ее Марией Сукниной кличут.
Все тот же стрелец ответил:
– Не слыхали про такую, да и мало ли тут их, сердешных, мается, про них нам неведомо, об этом один дьяк Игнатий знает.
– Где же мне ее теперь искать? – с дрожью в голосе сказал Сукнин и сник, ссутулившись.
Стрельцы с сочувствием посмотрели на него, один из них спросил:
– Жена, что ли?
– Жена, жена, ребята! – ответил за Федора Ефим.
Вдруг один из стрельцов, который был помоложе, сказал:
– Кажись, я припоминаю, была такая в остроге. Ее еще дьяк пытал, а потом мы свели ее на воеводский двор, но деток при ней не было. Может, не она, – засомневался стрелец, – только говорили все, будто эта казачка – жена есаула.
Сукнин встрепенулся, почти закричал:
– Говорите, где воеводский двор? Сказывайте побыстрее!
– Эх, казачки, туда вас не пустят. Сегодня воеводский двор сотня стрельцов охраняет, так что лучше туда не ходите, – посоветовал один из стрельцов.
– Сказывайте, где? – настаивал Сукнин.
– Зря, ребята, идти собираетесь. Нет ее теперь в живых, – сказал все тот же молодой стрелец.
– Как это нет! – закричал Сукнин, хватаясь за саблю.
– Разговаривал я дня три назад с конюхом воеводским, он и сказывал, что довели будто бабу до того, что она повесилась.