БУПШ действует!
Шрифт:
Она уж так благодарила нас, благодарила всю дорогу, пока плыли через реку, и, когда вылезли на том берегу, совала деньги, но мы, конечно, не взяли. Тогда она вынула из своего узелка по конфетине в бумажке.
Ребята ждали нас на прежнем месте и все еще шумели — не могли успокоиться из-за Бориса. Все возмущались его поведением, и Люсина бабушка тоже.
А я смотрел на Люсю и почему-то, как и она, молчал. Защищать Бориса было немыслимо. То, что он сделал, казалось просто невероятным. Ну хорошо, он мог быть злым на нас. Но при чем здесь чужая тетка? Как не помочь
Когда мы проходили мимо Черданихиной развалюшки, мне представилось, что в ней сейчас одиноко сидит Борис. Смотрит в низенькое окошко и боится выйти на улицу. Ведь он понимает, что здорово сорвался. И, может, хотел бы все изменить, да не знает, как это сделать. И ему самому теперь очень тошно.
Но я об этом никому не сказал.
Рядом со мной шел Назар. Вернее, мы с Сашуней вели его под руки — идти он не мог, нога у него раздулась, как резиновая. Да Назару про Бориса и нельзя было ничего сказать, — он, наверное, не стал бы и слушать.
А Люся была далеко от меня и скоро вовсе исчезла вместе с бабушкой. Ушел и Сашуня, когда мы довели Назара Цыпкина до калитки; тут он запрыгал самостоятельно на одной левой, как Гошкин отец, если без костылей.
Короче, все разбрелись, и я остался один. Я сам не помню, как подошел к Черданихиной халупе и постучал в ворота. Мне никто не ответил. Тогда я осторожно заглянул. Собаки нигде не было. Я вошел во двор. Потом в дом.
В доме я еще не бывал ни разу. Сначала шла маленькая кухонька — темная, с одним окном. На столе валялась гора посуды — кастрюльки и миски. Пахло чем-то кислым. Я тихонько позвал:
— Борька.
Мне опять никто не ответил, и я попятился назад, думая, что никого нет, но в это время из комнаты донеслись какие-то непонятные звуки. Словно кто-то задыхался и хватал ртом воздух. Я заглянул и увидел: за столом, ко мне спиной, сидел Борис. Голову уронил на руки. Плечи дергаются. Плачет? Я растерянно прошептал:
— Борька…
Он услышал мой шепот и сразу затих. И некоторое время сидел так, не поднимаясь. И тут я увидел, что на столе стоит бутылка с водкой. Не полная. И четыре стакана. И разбросаны карты. Кругом окурки.
— Тасуй, тасуй! — послышался сбоку хриплый голос.
В углу на кровати, поверх лохматого синего одеяла, неудобно завалившись на спину, спал дядька Родион. Ноги его в сапогах свисали на пол. Он бормотал во сне. Борис тем временем встал.
— Чего тебе тут надо? — спросил он сердито. И вдруг схватил со стола бутылку, сунул мне. — На, на!
Я растерялся и взял. А он захохотал. Я понял, что он нарочно хорохорится — смех у него был деланный, неестественный. Он подскочил ко мне и закривлялся:
— Что? Не хочешь? А у нас это запросто! — И распахнул дверцу шкафчика: там на полках стояло в ряд еще несколько нераспечатанных бутылок. — Видал? Пей, не жалей. Хлопочи, банк мечи! Не жизнь, а малина! А на вас на всех, — заговорил он опять очень зло, — мне плевать! Ненавижу всех. И тетку, и корвет ваш поганый,
Мне стало страшно. Я шел к нему, думая, что он раскаивается, а он ругал всех подряд, словно и вправду все на свете были ему враги и оставалось ему только торговать на базаре, чтобы были в кармане деньги, а больше его уже ничто не интересовало. Значит, и на самом деле не так уж это пустяково и безобидно — стоять где-нибудь за прилавком и подкладывать на весы гирьки… Значит, и на самом деле влияет на него дядька Родион, спекулянт и пьяница, и, чего доброго, еще научится Борька вместе с ним не только торговать, но и играть в карты и пить водку… И я закричал во все горло, забыв о спящем Родионе, желая только одного — переспорить сейчас Борьку, чтобы он не думал так плохо:
— Врешь ты! Все равно врешь! — И толкнул его со всего размаха. Он не ожидал этого и полетел к стенке и выругался. А я выскочил во двор.
Только сейчас я заметил, что бутылка все еще у меня в руках, и трахнул ею о какой-то угол. Брызнули осколки, завоняло спиртом. Я схватил камень и с остервенением ударил по стеклам, как будто они были во всем виноваты. Я готов был сам реветь, реветь от обиды и злости на Бориса и самого себя за то, что опять не сумел поговорить с ним по-хорошему, по-человечески. И ничего не доказал ему, ничего не изменил в его трудной жизни.
Говорить или нет?
И вот я не знаю, что теперь делать.
Говорить ребятам про Бориса или нет? Они и так сердиты на него, а если еще услышат, как он кричал, что плюет на всех и всех ненавидит, то разозлятся еще больше.
Солнце сверкает веселее обычного. Или мне просто так кажется: сегодня воскресенье, а по воскресеньям у нас дома всегда празднично. Отец не уходит спозаранок на завод. Мама хлопочет около печки, и в доме вкусно пахнет. Леха в одной майке и трусиках наглаживает себе брюки — собирается опять на свидание. У него «кто-то появился», как сказал по секрету отцу наш дед.
Дед теперь подкапывается под Леху: закончил читать книгу о воспитании подростков и начал другую — про любовь и дружбу. И пристает уже не ко мне, а к брату. Недавно спросил, как Леха влюбился: с первого взгляда или не с первого.
— С последнего, дедусь, — ответил Леха.
— С последнего разводятся, — сказал дед.
Леха засмеялся:
— Чего же спрашиваешь? Сам все знаешь, как профессор.
— Теории не хватает, — шутливо вздохнул дед.
Сегодня они тоже начали перешучиваться, но отец, водя бритвой по намыленной щеке, сказал деду:
— Не тяни, папаша, а то как бы не опоздать.
Они собираются к родне за город — надо ехать на электричке, вот и торопятся.
Я тоже мог бы поехать с ними, но у меня культпоход в кино. Мне уже дали на билет деньги. Только и в кино неохота: увидишь ребят, а что скажешь им про Бориса? Или промолчать? Вот и не знаю…
Сижу на своем пыльном чердаке — залез на минутку, пока в доме утренняя кутерьма и меня не хватились до завтрака. А что, если уехать к родне?