Буревестник
Шрифт:
— Товарищ Жора, — сказал он, — вас спрашивают.
— Кто? — спросил Адам, не поворачиваясь и не отрывая глаз от раскрытой перед ним папки.
Ему никто не ответил. Дверь закрылась. Адам выпрямился и круто повернулся.
Легонько отстранив быстроглазого паренька, в комнату вошла Ульяна. Она прикрыла за собой дверь и, не произнеся ни слова, остановилась, как вкопанная. Это была еще молодая женщина. Когда-то нежное лицо ее загорело, огрубело от крестьянской работы. Но длинные, словно нарисованные, брови были те же, что прежде, и все так же ясно из-под длинных, черных, ресниц глядели большие серые глаза. Зато губы, когда-то свежие и влажные, были теперь сухи и придавали всему лицу выражение печали и в то же время решимости. Все же в ее ясных глазах была улыбка и даже вызывающая улыбка. Она стояла перед
Адам побледнел. Несколько мгновений они неподвижно стояли друг против друга.
— Что с тобой? — хрипло спросил Адам, жадно рассматривая Ульяну.
Он заметил начавшие обозначаться морщинки у глаз и углов рта. Свежесть только что распустившегося цветка была утрачена. Тяжелый труд наложил свою печать на эту стройную крестьянку-рыбачку. Было видно, что красота ее скоро поблекнет. У него что-то болело в груди, что-то, словно острыми когтями, мучительно сжимало ему сердце.
— На тебя пришла посмотреть, — слегка краснея, сказала Ульяна. — По дороге зашла… к родным в город приехала и зашла… дай, думаю, наведаюсь… про здоровье спрошу, — закончила она, неуверенно усмехнувшись.
— Хорошо, — низким, хриплым голосом проговорил Адам. — Видела и уходи.
И чуть не шепотом повторил:
— Уходи!
У Ульяны задрожали углы рта. Глаза заволокло слезами.
— Прости меня, — пробормотала она. — Для того и пришла… чтобы простил.
У Адама вырвался короткий, горький смешок:
— Легко сказать «прости». А чем ты заплатишь мне за те ночи, которые я провалялся в тюрьме, на голых досках, думая о тебе. Да и с тех пор…
Он хотел сказать: «Да и с тех пор я только о тебе и думаю», но спохватился и больно прикусил себе губу.
— Никогда я тебя не прощу! Слышишь — никогда! За все те годы, что я промучился на каторге, чуть рассудка из-за тебя не лишился, а ты со своим Симионом в кровати валялась — поганилась. Неужто тебе противно не было?
Он с отвращением плюнул на пол. Ульяна растерянно двигала губами, желая что-то сказать, но он ей не дал:
— Неужто тебе даже стыдно не было? Себе прощение просишь, а меня тебе не жалко было? За тогдашние муки кто меня пожалел? А теперь говоришь «прости»…
Тяжело дыша, почти задыхаясь, он указал ей на дверь:
— Ступай!
После минутного колебания, Ульяна глянула ему прямо в глаза и рассмеялась страшным, похожим на рыдание, смехом:
— Как хочешь!
Она быстрым, гибким движением повернулась и вышла. Человек в проходной с удивлением увидел, как какая-то женщина спустилась по лестнице и, рыдая, выбежала на улицу. Адам несколько мгновений стоял в полном оцепенении, потом бессознательно подошел к окну и посмотрел на улицу. Он увидел Ульяну. Она шла очень медленно, беспомощно опустив руки и склонив голову. Ее плечи казались щуплыми, худыми, да и вся она, может быть, из-за высокого роста, казалась слабой, тоненькой. Ничего не слыша и не замечая, она шагала прямо по мостовой, ежеминутно рискуя быть сбитой с ног лошадьми проезжавшего обоза. Адам видел, как один из возчиков крикнул ей что-то, вероятно, ругательство, потом со смехом повернулся к соседу. Наконец возы прошли. Ульяна все так же медленно шла теперь вдоль забора на противоположной стороне улицы. Адам сорвался с места, выскочил из комнаты и пустился бегом вниз но лестнице. Догнав Ульяну, он схватил ее за плечо, нагнулся и спросил:
— Зачем ты приходила? Из-за них?
Она не поняла, что он хочет сказать. В глазах ее стояли слезы; губы, снова ставшие свежими и влажными, как прежде, дрожали.
— Из-за Прикопа и этого своего… Симиона? — хрипло спросил Адам.
Она улыбнулась ему сквозь слезы — как улыбаются ребенку, — и голова ее склонилась на сторону. Было что-то невыразимо жалкое в этом движении. Он с минуту посмотрел на нее, потом заговорил с едва сдерживаемой страстью:
— Вот ты теперь плачешь. А тогда ведь не подумала ни о своей жизни, ни о моей. Не подумала о том, что со мной будет, какая ждет меня мука. Жизнь-то ведь у меня одна-единственная. Душа-то у меня ведь
Он снова, с величайшим отвращением плюнул.
— Нет, Адам, не легко мне было. Дорого я заплатила, милый. Нет сил больше терпеть, не могу я больше, не могу!.. — разрыдалась Ульяна, обвивая его шею руками и беспомощно прижимаясь к его груди.
На них оглядывались прохожие. Адам осторожно рознял ее руки и так же осторожно оттолкнул ее от себя. Не сказав больше ни слова, он оставил ее на улице, среди медленно двигавшихся скрипучих возов и вернулся в обком. Сторож у ворот посмотрел на него с удивлением, но Адам его не заметил. Поднимаясь по лестнице, он вспомнил, как похудела Ульяна и почувствовал к ней острую жалость. «Стала она похожа, — думал он, — на исхудавшего от плохих кормов жеребенка, у которого торчат все кости, ноги кажутся длинными, а глаза слишком большими…» Им овладело безотчетное желание пойти за ней, вернуть ее, приласкать, приголубить, накормить. Жалость к Ульяне захлестнула его целиком, душила его. Он поднялся наверх, прошел, как во сне, мимо сослуживцев в ту самую комнату, куда пришла к нему Ульяна, и прикрыл за собой дверь. Но оказалось, что он тут не один: второй секретарь обкома стоял, заложив руки за спину у окна, и глядел на улицу. Адам сел за стол и закрыл оставленную им папку.
— Родственницу встретили? — спросил секретарь, не выказывая особого любопытства.
Адам прекрасно понял, что это значило: «Конечно, товарищ Жора, обниматься с молоденькой женщиной, будь то родственница или не родственница — дело понятное, но зачем же делать это на улице, при всех?» — и пробормотал что-то в ответ.
Он сидел, облокотившись на колени и подперев кулаками голову. Секретарь посмотрел на него и тихо вышел из комнаты. А Адаму вспомнилось, с какой вызывающей улыбкой Ульяна сказала ему — «как хочешь!», как блеснула при этом белоснежными зубами, как посмотрела своими серыми глазами из-под длинных, черных ресниц и как потом сразу у нее словно ноги подкосились. Жалость к ней и отчаяние охватили его с такой силой, что ему захотелось сейчас же встать и бежать за нею. Но как узнать, куда она пошла? Он уже решил было ехать за ней на следующий день в Даниловку, но тут же вспомнил, что на следующий день был назначен выход флотилии в море.
Всю ночь, лежа с открытыми глазами в комнате обкомовского общежития, где, кроме него, спало еще четыре человека, он беззвучно шептал нежные, любовные слова, о которых в другое время ему и подумать было бы стыдно. Рядом с ним громко храпел вернувшийся поздно вечером из деревни активист. Двое других вернулось с заседания еще позднее — после полуночи. Они разделись, хрипло пошептались, легли, охая от усталости, и тотчас же крепко заснули. А Адам все так же лежал, подложив руки под голову, и беззвучно шептал в темноте, разговаривая с Ульяной.
После того, как Адам ушел, оставив ее одну, она медленно пошла вниз по улице. Позднее ее можно было увидеть в автобусе, который, дрожа от ветхости, мчался вдоль морского берега из Констанцы в Даниловку. Ульяна была бледна и всю дорогу смотрела на море. Вокруг нее громко разговаривали и смеялись пассажиры, крякали в наспех сколоченных клетках утки, пачкая пол пометом; на каждом ухабе дребезжали готовые вылететь стекла; но Ульяна ничего этого не видела и не слышала. Она слезла в Даниловке и направилась по темным проулкам — был уже вечер — домой. Старики сидели рядышком на скамейке, под обвивавшей всю переднюю стену виноградной лозой. Это была та самая скамейка, на которой много лет тому назад беседовали ночью Евтей с Прикопом. Старик только угрюмо посмотрел на невестку, зато старуха сейчас же затараторила: