Буревестник

Думитриу Петру

— Тебя критиковать — мой долг, — спокойно заметил боцман.

— Правильно. Если бы каждый на этом судне знал свой долг, было бы куда лучше, — пробормотал Продан.

— Твой долг — принимать к сведению то, что говорит первичная организация.

— Правильно. Это обязан делать Прециосу, ну потом, конечно, и я.

— Прециосу этого делать не желает. Так, по крайней мере, делай ты.

Он говорил тихо, отрывисто, крепко зажав трубку в зубах и не отрывая глаз от моря.

— Ну сказал и хватит, — ответил Продан. — Если кто-нибудь выступит, я поддержу.

Боцман затянулся, выпустил дым и посмотрел сквозь него на своего собеседника.

— Этого не достаточно, Продан, — веско сказал он. —

Нужно раскритиковать Прециосу и Прикопа, сказать им в лицо, что о них думают люди.

Продан рассмеялся:

— Будете критиковать их, критикуйте и меня. Я твердо усвоил то, что партия говорит о критике. Посмотрим, усвоили ли это они…

Боцман медленно покачал головой.

— Большую мы сделали оплошность, когда их выбрали. Простить себе не могу, что я за них голосовал…

Прикоп, который, лежа под своей шлюпкой, слышал каждое слово, быстро втянул голову, заметив движение боцмана. Минуту или две он прислушивался, но столь интересный для него разговор прекратился. Очевидно, Мариникэ с Проданом снова принялись за работу. Он долго еще лежал, напряженно обдумывая свое положение: «В рядах первичной организации есть несколько решительных людей. Если они начнут критиковать бюро, то неизвестно, к чему это может привести или, вернее, известно, что это приведет к устранению меня и Прециосу». Боцман прямо заявил, что он этого желает. Того же, возможно, желают и другие… А если их с Прециосу перестанут бояться, если они потеряют власть, то ведь не исключено, что кто-нибудь захочет поближе ознакомиться с их деятельностью за последние годы и, ознакомившись, обнаружит такие дела, за которые могут не только списать и его и Прециосу с корабля, исключив их из состава команды, но и начать следствие, которое может пролить свет на его прошлое, на то, что произошло в Истамбуле, на Мальте… «Нет, — твердо решил Прикоп, — нужно пресечь все это в корне, заставить их молчать, скомпрометировать, запачкать так, чтобы Адам Жора не смог на них опереться, чтобы партия не пожелала слушать людей, оказавшихся недостойными ее доверия…»

Прикоп думал об этом целый день. Потом он рассказал Прециосу все, что слышал лежа под шлюпкой, и высказался в том смысле, что со всем этим пора покончить:

— Для закулисных интриг нет места в партии, которая поставила нас сюда как раз для того, чтобы не допускать никаких фракций и группировок в рядах первичной организации. Понятно?

Прециосу, при всей своей ограниченности, прекрасно понимал, что обстановка создалась для них более чем неблагоприятная. Понимал он также и то, что слова «фракция» и «группировка» в применении к тем, кто им не потакал, означало если не половину, то уж наверное четверть победы: коммунисты не потерпят, чтобы единство парторганизации ставилось под угрозу. Поэтому Прециосу внимательно слушал и наматывал себе на ус все, что говорил ему Прикоп, а Прикоп решил устроить заседание парторганизации и, выбрав для этого день, когда Адам будет с рыбаками в море, для вида послать за ним Симиона. Такой случай скоро представился. Адама не было, Симион со своей бригадой вернулся после обеда.

— Слушай, Симион, — сказал, отыскав его, Прикоп. — Сегодня вечером будет заседание, на котором непременно должен присутствовать товарищ Жора.

Он говорил, не глядя на брата. Симион, босой, мокрый, испачканный рыбьей кровью, смотрел на Прикопа хмуро и подозрительно. Услышав про «товарища Жору», он еще больше нахмурился:

— Боишься ты его, что ли? — проворчал он.

— Делай, что тебе говорят, — строго сказал Прикоп. — Жора обязательно должен быть здесь сегодня вечером. Отправляйся сейчас же туда, где работает бригада Луки Георге и передай товарищу Жоре, чтобы он непременно явился на заседание.

Симион с любопытством посмотрел на брата. Морщины на лбу

у него разгладились.

— А если забуду и не скажу? — ухмыльнулся он.

— Тогда будет очень плохо, — серьезно сказал Прикоп.

— Кому? Ему или нам? — понизив голос спросил Симион, улыбаясь и глядя на брата своими бесцветно-голубыми глазами, которые казались белыми на небритом загорелом лице. — Ему или нам? — повторил он.

Прикоп расхохотался и, не отвечая, в упор посмотрел на брата:

— Смотри не забудь! — сказал он немного погодя.

— Не забуду, не беспокойся, — обещал Симион и со смехом приложил палец к козырьку.

XXXIV

Заседание началось вечером. Адам на него не явился. В море был штиль, но небо заволокло тучами и где-то на горизонте сверкали красные зарницы. Прошел час, прошло два, и все это время повсюду в темном небе беззвучно вспыхивали молнии, озаряя иллюминаторы кают-компании. С потолка свисала большая, яркая лампочка. Члены первичной организации разместились на пяти или шести длинных скамейках, перед ними стоял обтянутый тонкой красной бумагой стол, за которым сидели: посредине Прециосу, налево от него Прикоп, направо Продан. Жара и духота были нестерпимые. Открыли иллюминаторы, но в кают-компании от этого не стало прохладнее. Зато стало слышно, как дышит и хлюпает у борта зыбь. Небо то и дело озарялось синими или красными вспышками и тотчас же снова погружалось во мрак, в котором сонно, беззвучно колыхалось море.

Прециосу был недоволен. Кончив свою вахту, он долго пил один в своей каюте и потому не выспался. С похмелья у него трещала голова и, как всегда в таких случаях, он нервничал и ко всему придирался. Настроение его было испорчено еще до заседания, когда к нему явился босой, с засученными по самые колени штанами, пропахший рыбой Лука Георге, у которого был озабоченный вид человека, напряженно о чем-то думающего. Он только что доставил на базу улов, оставив в море свою бригаду с Адамом.

— Слушай, товарищ Прециосу, — начал рыбак. — Знаешь, о чем я думаю? Нельзя ли нам тоже участвовать на заседаниях? Речь идет, конечно, о членах партии. Мы здесь из разных сел, и каждый числится в своей сельской первичной организации, но живет-то рыбак, черт возьми, больше в море, чем на суше. Вот и выходит, что мы к партийной жизни вроде как непричастны. Хорошо это? Мне кажется, что плохо.

Высокий, худощавый, со своей неизменной прилипшей к губе папиросой Прециосу посмотрел на него туманным, непонимающим взглядом. Но Лука не унимался.

— Думается мне, что мы, коммунисты, должны обязательно участвовать на всех партийных собраниях, которые бывают на судне. А иногда следует приглашать и кое-кого из беспартийных. У нас в бригадах немало хороших людей, которые многому могли бы научиться на этих собраниях. В единоличном порядке многому не научишься, а они интересуются, хотят обо всем новые понятия получить…

— Кто такие? — спросил Прециосу.

— Да вот, например, Емельян Романов, Косма из его бригады, старшина куттера Павелика, Сулейман… Я один человек десять знаю. Ты с ними не беседовал; поговори — сам увидишь, что за люди…

Последняя фраза задела Прециосу за живое. То, что он никогда не беседовал с рыбаками, было совершенно верно, но ему не нравилось, когда на это указывали ему другие. К тому же он был убежден, что беседовать с рыбаками вовсе не его дело.

— Вот что, товарищ Георге, — ответил он Луке. — Совсем не дело, чтобы всякий, кто хочет, присутствовал на партийных заседаниях. Нельзя. Я имею право допускать на заседания только лиц, командированных из районного или областного комитетов партии, а без особого разрешения пускать никого не могу — пусть хоть сам секретарь обкома приедет — и то не пущу! Такое правило.