Буревестник

Думитриу Петру

— Как же так? Ведь вы — судовая организация, — совершенно серьезно заметил второй секретарь.

Прикоп понял намек, но прикинулся дурачком.

— Что ж, придется взять на себя и это задание… — сказал он с видом человека, покорившегося судьбе.

— Кто же вам мешал сделать это до сих пор? — со смехом возразил второй секретарь. — Бросьте, товарищ Данилов! Если в прошлом вы могли оправдываться плохой организацией партийной работы, то в будущем такого оправдания быть не может — организация будет перестроена, и вы будете отвечать перед партией не только за судно, но и за продукцию и за всю рыболовную флотилию!

При других обстоятельствах Прикоп не преминул бы, с самой невинной улыбкой, заметить на это, что, мол, конечно, «если

с нашим мнением не считаются, то мы лучше помолчим», но теперь у него не хватило на это смелости: при таком составе бюро на «фокусы» в этом роде рассчитывать не приходилось. Он смолчал.

Было принято решение созвать общее собрание судовой парторганизации в ее нынешнем составе, пригласив на него рыбаков-коммунистов. На этом собрании будут заслушаны отчет прежнего бюро и предложение о расширении первичной организации. После обсуждения того и другого будет вынесено решение и приступлено к выборам нового бюро.

Услышав про отчет, дискуссии и выборы нового бюро, Прикоп почувствовал, что его песенка спета. Посмотрев на Адама, он снова встретился с ним глазами, но не прочел в его взгляде ничего, кроме непоколебимой решимости. В эту минуту у него мелькнуло в голове ужаснувшее его предположение, что предложенная Адамом партийная анкета могла с таким же успехом коснуться его и Прециосу. Чем был раньше Прециосу, — он не знал, зато его собственное прошлое…

Прикоп оглянулся на Прециосу. Тот слушал с глупым видом, по-видимому, совершенно не отдавая себе отчета в том, что неминуемо последует. «Придется с ним серьезно поговорить. Мы еще можем выскочить из этой истории», — подумал он с новым приливом энергии. У них еще были люди, на которых можно было положиться: Лае, буфетчик, еще несколько человек из команды. «А рыбаков можно будет привлечь на нашу сторону другими средствами, сказать им: «Я ваш, даниловский, — или водкой. Во всяком случае нужно будет настрочить Симиона, чтобы он с ними поговорил, чтобы он все время старался, конечно, соблюдая всяческую осторожность, расположить их в нашу пользу. Да, у нас еще есть шансы…» Если все обойдется благополучно, у Прикопа будет одно заветное желание: как-нибудь подсидеть Адама, как-нибудь заполучить его в свои лапы и свернуть ему шею или раздавить, как спелый помидор. При этой мысли у него сжимались кулаки и от предвкушаемого удовольствия рот наполнялся слюной.

На следующий день Прикоп уехал в Даниловку повидать родителей и застал там Симиона. Однажды под вечер братья собрались на совет в саду, на лавочке под орехом. Крепко и пряно пахла нагретая за день ореховая листва. Земля была усеяна опавшими с дерева спелыми орехами. Вдали, на озере, виднелась рыбачья лодка, чуть заметно скользившая по голубой глади и четко отражавшаяся в ней со своим треугольным желто-пепельным парусом.

— Я что-то неспокоен, Симион, — сказал Прикоп. — Может выйти крупная неприятность. У меня, конечно, есть свои люди, и на общем собрании дело может еще обернуться в нашу пользу. Ну, а если не удастся, то нам не сдобровать.

— Что он может тебе сделать? — мрачно спросил Симион.

Прикоп молчал, задумчиво глядя на темно синее, как всегда в конце лета, море.

— Как бы там ни обернулось, — проворчал Симион, — а он погибнет от моей руки. Слышишь, Прикоп? Вот тебе моя клятва, что он погибнет от моей руки. И в скором времени — я долго ждать не стану…

Симион говорил шепотом, чтобы никто, кроме брата, его не слышал. Было тихо, тепло; заходящее солнце окрасило озеро в желто-зеленые, потом лимонные тона. Воздух был насыщен запахом ореховой листвы. С дерева упал еще один спелый орех.

— В скором времени, — повторил Симион. — Лишь бы представился удобный случай.

XXXIX

С тех пор Прикоп жил в постоянной тревоге, в постоянном волнении, но хорошо умел это скрывать, — стал даже как-то проще, любезнее с людьми, приветливее, разговорчивее. Именно в те минуты,

когда он напряженнее всего думал о приближающемся общем собрании парторганизации и его возможных последствиях, бывал он особенно оживлен и даже, чего с ним раньше никогда не случалось, шутил. Он был, как солдаты, которые перед делом без умолку болтают, балагурят и нервно смеются, лишь бы не поддаться гложущему их страху. В эти дни особенно внимательно Прикоп следил за Лае, за буфетчиком и другими своими присными, когда они, отведя в сторону кого-нибудь из матросов или заводских рабочих, негромко с ними переговаривались. Если поблизости показывались Николау, боцман или Продан, они смолкали или начинали говорить о другом. Все это, не отрываясь от своей работы, украдкой наблюдал Прикоп. Он в точности знал, что говорил в таких случаях наученный им Лае: «Смотри, брат, не сплошай; партия доверяет Прециосу и Прикопу. Работники они опытные, испытанные, проверенные на партийной работе. Инструктор этот их отчего-то не взлюбил, хочет под них подкопаться, а партия — за них. Тому, кто все это подстроил, обязательно нагорит — вот увидите…»

Симион всякий раз, когда возвращался с уловом, нарочно прогуливался по палубе, поджидая брата. Тот, как бы случайно, выходил ему навстречу. Обменявшись короткими фразами, они с самым безразличным видом расходились. Оба сильно напоминали скрытного, равнодушного ко всему на свете Евтея Данилова — у обоих, так же как у отца, были непроницаемые, словно вытесанные из камня лица.

— Я с ними говорил, — доносил брату Симион, — толковал им, что ты — парень дельный, живой, и опять же свой природный рыбак, даниловский…

— Это ты нашим, даниловским, дурак, говорил? — бормотал сквозь зубы Прикоп.

— Ну ясно, я дурак — тебя одного маменька умником родила! Да с даниловскими об этом и вовсе разговаривать не стоит. Эти голодранцы нас не очень-то долюбливают… Я больше сулинских обрабатывал — они с нашими да со свынтугеоргиевскими не ладят…

Прикоп, который всячески избегал, чтобы его видели с братом, молча удалялся. Большинство рыбаков, членов партии, были как раз даниловские — те, на которых Симион не мог иметь никакого влияния… «Всем мил не будешь, — старался успокоить себя Прикоп. — На то и борьба, чтобы было два лагеря». По вечерам они сходились с Прециосу, советовались, призывали Лае.

Никогда еще Прециосу не казался Прикопу таким глупцом, таким простофилей. Лае он начинал побаиваться: слишком уж тот обнаглел, слишком бесцеремонно хлопал его по плечу.

— Ты, брат, не беспокойся, — говорил в таких случаях лебедчик, — мы им покажем… Скажи лучше: кого в бюро вместо Продана выбирать? А?

Наконец из Констанцы пришел давно ожидаемый сейнер с материалами для консервного завода. Их доставил Спиру Василиу — исхудалый, осунувшийся, с глубоко запавшими глазами. Говорил он с какой-то напряженной, нервной, болезненной веселостью. Вместе с ним на том же сейнере прибыл Адам Жора с командировкой от областного комитета партии. Он тотчас же заперся с Прециосу и проговорил с ним целых два часа. Они, очевидно, подготавливали общее собрание. Прикопа и Продана должны были пригласить на это совещание позднее. В ожидании, что его позовут, Прикоп прогуливался по только что надраенной и еще мокрой палубе и сгорал от волнения и нетерпения. Рыбаки из пришедших с уловом бригад обступили Емельяна Романова. Оттуда то и дело доносились оглушительные взрывы хохота. Прикоп, состроив улыбку, подошел к их кружку.

— Ты думаешь, я тебя не знаю? — кричал Емельян, издеваясь, по своему обыкновению, над Ермолаем. — Ты из Переправы! Слушайте, братцы-товарищи! Знаете, что это за село Переправа и какие там люди? Умора! Не дай бог! В настоящем селе посреди что бывает?

Рыбаки переглянулись.

— Народный совет! — догадался один.

— Партком! — попробовал другой.

— Церковь… — неуверенно пробормотал третий.

— В прежние времена кабак стоял, — вспомнил Ермолай.

— Ты молчи, ты — из Переправы!