Буревестник

Думитриу Петру

— Да нет, — смущенно оправдывался Ермолай.

— Как нет! У них, товарищи, посреди села не народный совет, не партком, а карусель! Знаете, какие на ярмарках бывают — с лошадками!.. Вот что у них! Нечего сказать, молодцы! Потому ты таким чудаком и вышел!

— Чем же я чудак? — добродушно протестовал Ермолай. — Хватит врать-то! Будто сам не знаешь, что я даниловский! С тобой, стало быть, из одного села!

— Ага! — не унимался Емельян. — Даниловский! Значит, про колокол знаешь.

— Конечно, знаю — как не знать? — еще более смутился Ермолай.

— Тогда рассказывай!

— Не хочу! — заупрямился Ермолай.

Емельян обвел взглядом рыбаков и начал:

— Не рассказываешь,

потому что не знаешь. Вот я тебя на чистую воду и вывел, вот и оказалось, что ты из Переправы! Ну, ладно, братья, раз он не хочет, так я сам расскажу вам про колокол. Когда, в 1916 году, здесь были немцы, они во всех церквах отбирали колокола — пушки лили. Наши, однако, даниловские, решили свой колокол не отдавать: тот, знаете, большой, который нам еще русский генерал пожертвовал… забыл, как звать… А может и сама царица Екатерина… Кто из них наверное, не помню, но желаю им здравствовать, если они, конечно, с тех пор не померли. Как бы там ни было, а колокола этого мы так и не дали. «Однако, — думаем, — как с ним быть? Куда его от немцев спрятать?» Придумали — в озере утопить, а как немцы уйдут, так, значит, вытащить.

— Ну и горазд же ты врать! — не вытерпел один из слушателей.

— Стали думать: кому колокол топить? — продолжал как ни в чем не бывало Емельян. — Решили: Ермолаю. Он — наш самый знаменитый морской рыбак!

— Ты разве не говорил, что он из Переправы! — возмутились рыбаки. — Сколько ему в шестнадцатом году лет было? Ведь он тогда малым дитятей был!

— Видите, как брешет? — обрадовался Ермолай. — Я вам говорил!

— Знаменитый морской рыбак! — повторил, нисколько не смущаясь, рассказчик. — Взял он этот самый колокол, вышел на своей лодке на середку озера и… бултых! Утопил. А чтобы места не забыть, на краю лодки пометку мелком сделал: здесь, мол, я колокол утопил, здесь его и искать… Ну, когда война кончилась, отправились люди, вместе с Ермолаем, колокол искать — по его, стало быть, метке. Искали они его, искали, братцы-товарищи, да так и не нашли! Верно, Ермолай? Может, его лихие люди украли?

Раздался дружный смех, но некоторые обиделись:

— Словно сам ты не наш, даниловский, ишь, что про нашего брата рассказываешь… Будто у нас на селе одни дураки живут. Вот побьем мы тебя как-нибудь, дядя Емельян, как тебя жена дома не бивала!

— Да разве я говорил, что наши даниловские дураки? Избави бог! Народ у нас в Даниловке очень даже дошлый. Взять хотя бы товарища председателя, который как раз тут с нами стоит и нашим шуткам смеется. Скажи по правде, Ермолай, думал ты когда-нибудь, что наш товарищ Прикоп большим человеком станет и в партии, и в профсоюзе? Мы все его батьку, Евтея Данилова, знаем и никак этого не ожидали… Умница, значит, оттого в большие люди и вышел…

Прикоп повернул к Емельяну свое непроницаемое каменное лицо и ласково улыбнулся:

— Ну и шутник же ты, Емельян… Умеешь, однако, и поддеть… Зато сердце у него, товарищи, золотое, а уж рыбака такого второго не сыщешь!

Емельян сдержанно усмехнулся. Неожиданная похвала испортила его веселое настроение. С одной стороны, ему было приятно, что его похвалили, с другой — как будто и неприятно… Он смутился, не зная, что ответить.

— Да, да, товарищи, — тем же добреньким голосом продолжал Прикоп. — Я людей знаю, каждого человека понимаю… Что поделаешь!.. Такая уж у меня привычка…

Рыбаки натянуто улыбнулись — как шутке, которой улыбаются из вежливости. Прикоп еще постоял с ними, но все молчали.

— Слушай, Емельян, — сказал наконец один, трогая Романова за плечо, — мне с тобой нужно поговорить.

Они вышли из круга. Остальные начали расходиться. Прикоп остался в одиночестве.

XL

Адам

никому ничего не подстраивал. Он сделал лишь то, что делают мелиораторы с болотом: вырыл канаву и отвел из реки чистую, быструю воду, чтобы она промыла гнилую, застоявшуюся топь и земля кругом снова стала здоровой и плодородной. Ненависть, возмущение совершающейся несправедливостью, страх перед возможной неудачей — многое перестрадал, перетерпел, передумал Адам, пока не нашел того, что искал. Наконец, выход был найден. Где взять свежие силы, нетронутых гнилью, не уставших от напрасной борьбы людей? Среди рыбаков. Именно они, рыбаки, и были той свежей, чистой, быстрой струей, которая увлечет за собой, оздоровив ее, судовую парторганизацию.

Решительный час настал. В кают-компании «Октябрьской звезды» вперемежку с рулевыми, механиками, кочегарами, масленщиками, работницами консервного завода, расположившись на расставленных рядами скамейках, сидели в выгоревших на солнце, выцветших от морской соленой воды, испачканных кровью белуг и осетров спецовках рыбаки с красивыми, лохматыми головами, с русыми бородами, твердыми, энергичными ртами и голубыми или серыми, как море, глазами. Лица у них были жестки от морского ветра, виски около глаз иссечены мелкими морщинами, оттого что они часто всматривались вдаль, руки огрубели от весел и рыболовной снасти. Адам, сидя за обтянутым красным полотном столом, смотрел на них и ждал, когда они заговорят.

Прециосу прочел доклад, в котором говорилось, что «первичная организация не уделяла достаточного внимания мобилизации рыбаков», что в ее работе с молодежью были недостатки, и т. д. Упоминалась только организация. Вся критика относилась к ней, а не к докладчику и не к Прикопу. После недостатков, упоминалось о «достижениях»: «велась борьба против командирских замашек некоторых товарищей, в частности старшего помощника капитана Николау и боцмана», «были разоблачены антипартийные настроения товарищей Продана и Митя»…

Делегат областного комитета что-то записывал. Адам ждал, остро чувствуя рядом с собой присутствие Прециосу и Прикопа. Ему не нужно было их видеть — он касался их локтями. Адаму хотелось куда-нибудь убрать свои локти или отодвинуть стул. Он предпочел бы стоять где-нибудь около падали и чувствовать ее трупное зловоние, чем сидеть рядом с ними. Но нужно было молчать и никак этого не показывать. И он молча ждал.

Несколько человек подняло руки и попросило слова. Первой поднялась, поправляя косынку на голове, товарищ Митя, заведующая рыбоконсервным заводом. «Кого хочет одурачить Прециосу?» — спросила она. О какой такой «организации» идет речь? Кто отвечает за упущения в работе парторганизации? Разве они, рядовые члены организации, мешали ему работать? Разве они не выполняли заданий? Докладчик просто, наверное, пытается обмануть товарищей с берега, которым положение на корабле не так хорошо известно, как ей! Разве всей судовой организации не известно, как было дело, когда она сказала, что партия и профсоюз мешают им работать, а он прикинулся будто не понимает, что она говорит о нем с Даниловым, а не о нашей партии и оборвал ее за это? Она все расскажет — пусть товарищи из Констанцы знают!

Товарищ Митя высказала все, что было у нее на душе. После нее выступил Николау, потом Продан, который рассказал обо всем, что происходило в бюро парторганизации:

— Мы ни разу серьезно не задумались о том, что наша флотилия снабжает трудящихся пищей: шахтеры, рабочие на заводах и фабриках питаются рыбой, которую добывают наши рыбаки. Мы никогда не говорили об этом в бюро парторганизации. Говорилось только о том, как бы кого-нибудь поддеть, или как обелить себя в глазах партии: одно, значит, лицемерие. Принципиальность на словах и грязные делишки!