Буря
Шрифт:
Сикус огляделся, и увидел на столике, на маленьком подносе, несколько медово-солнечных блинчиков, а так же — кружку с благоуханным нектаром; хотя, есть ему совсем не хотелось — он съел и выпил все это в несколько мгновений, и почувствовал себя еще лучше, нежели, когда проснулся.
Прошло еще немного времени, и вот в дверь постучали — даже и стук был таким плавным, что он сразу понял — Это Она — его Кисэнэя. И он пробормотал, заметно дрогнувшим голосом:
— Да, да — войдите. Пожалуйста.
Дверь беззвучно отворилась, и действительно вошла прекрасная Кисэнэя. Лицо ее было бледно, в глазах стояли слезы — и нежным, молящим
— Я уже знаю, что произошло вчера. Я прошу у Вас прощения за выходку своего брата…
Сикус так и замер, взирая на нее и с восторгом и с испугом, наконец — нашел в себе силы, и пробормотал:
— А что вчера произошло?
— …На улице. Он вас схватил. Он… вел себя недостойно. Совсем не так, как подобает нам встречать гостей. Простите, простите нас пожалуйста.
Теперь Сикус понял, о чем говорит она, однако же, растерянность его не проходила — это он чувствовал себя виноватым, за то, что так рванулся тогда, за то что смел сопротивляться им Эльфам, высшим созданиям.
И вот он забормотал свои сбивчивые рассуждения, но, только взглянул на нее, и сразу же понял, что это лучше не говорить — замолчал. Некоторое время, он ничего не говорил, очень смутился; и тогда, видя его смущение, дева что-то начала рассказывать; но он, слыша ее голос, и, любуясь этим голосом, как музыкой, но, не понимая отдельных слов, вдруг, почувствовал, как растет в нем какой-то огненный вихрь.
Он даже и не смотрел на нее. Точнее видел, но видел, как то так — краем зрения, и в то же время испытывал эти сильнейшие чувства. Как описать их?.. Он, ведь, ни к чему себя не настраивал, и, лишь несколькими минутами назад, был так спокоен, как, пожалуй, никогда в жизни. И вот теперь, придя откуда-то извне, стал возрастать в его сознании некий вихрь пламенный. Этот вихрь сковал все его движенья, от его нестерпимого напряжения, он чувствовал, все его тело дрожит, и раскалывается, он не чувствовал ног, и вот — повалился на колени; услышал испуганное восклицание Кисэнэи: «Что с вами?!» — но и восклицанье это ничего не значило. И вот он, старая случайно не взглянуть на нее, начал говорить — он не помнил себя, и он выкладывал в эту речь все, что накопилось в нем — он говорил и говорил, все не мог остановиться, с какой-то безумной, не то разрушающей, не то созидательной силищей, надрывался он:
— Я люблю тебя. Да — люблю. Прекрасная дева… Я… Я… — тут он зарыдал. — Мне было так хорошо на этом пиру, пели, ели — но теперь я понимаю, что за всеми этим прекрасными и бесконечными виденьями, для меня — ничего нет! Все это — совсем ничего не значит!.. Видишь ли, прекрасная, недоступная — видишь ли, я жалкий и подлый — быть может, я, все-таки, не зря родился?! Быть может, и в моем подлом существовании есть какой-то смысл?!.. Но я знаю, что никакого смысла нет, когда тебя рядом нет! И я, ведь только вчера тебя впервые увидел! Так, ведь, ты скажешь?! Так, ведь?!.. Но и до этой встречи помню я светлое облако! Да, такое светлое, такими цветами пышущее каких и нет в этом мире, которых и представить нельзя! И вот только ласкаемое этим облаком, моя душа нашла смысл своего существования! Понимаешь — в той любви, когда весь ты принадлежишь этому высшему, но и все это, высшее, так же принадлежит и тебе, так же любит тебя!.. Понимаешь, и вот нашел я тебя Высшую, но в то же время и близкую, более прекрасную, и более чистую чем утренняя звезда, но такую земную, от которой я
Это «Люблю!!!» — прокричал он в совершенной истерике, и, по всему видно — хотел еще говорить и говорить, столь долго, сколь оставалось у него сил. Но он не мог — горло у него, как и все тело, сводило судорогой — этот пульсирующий жар — это чувство, по своему и прекрасное, но способное изжечь организм, даже и самый крепкий, привыкший ко всяким лишеньям, в течении нескольких дней. И вот тогда, как и давеча, дева обхватила его своими легкими руками за голову, и тихо прижала, к своей груди — как мать, своего малыша.
Она гладила его по голове, она целовала его лицо, ласкала теплыми своими слезами, и все шептала: «Милый… брат мой… все будет хорошо…» — и многое еще такое, и все слушал и слушал Сикус этот голос; и все чувствовал, то, о чем прежде и мечтать не мог — и, ежели первым его порывом было в ужасе вырваться, и бежать куда-то; то теперь, он не мог этим насладиться, и не мог поверить, что это когда-нибудь кончится. Это был рай.
Это продолжалось час, или более, и тогда Кисэнэя, продолжая его целовать и гладить, молвила:
— Любовь. Я знаю, кто поможет тебя найти твою истинную любовь.
— Найти?.. Но, я же уже нашел тебя.
— Быть может, так и есть. И я буду любить, как брата, как и многих люблю, как и надо любить всем нам друг друга. Но ты знай, что на всем белом свете, есть только одна девушка, которая смогла бы полюбить тебя так, как никого другого. Для которой ты стал бы единственным, как… звездное небо.
— Да разве же есть такая вторая половинка?.. Разве сможет меня кто-нибудь с такой силой полюбить?!.. Вы только посмотрите, какое я ничтожество!.. — восклицал, рыдая, Сикус. — Но, Вы — целуете меня! Что это?!.. Быть может, чудеснейший сон?!.. Нет — мне такое и в снах не снилось — я и помыслить о таком раньше не смел! Но вот, теперь вы говорите, что и это не предел, что есть еще… Да, как же, да как же…
Он не находил нужных слов, но и не страдал из-за этого; так как, пребывал в таком опьяненном состоянии, что казалось ему, будто слова, все-таки, срываются из его уст — и что это не обрывочные резкие слова, но прекраснейшая музыка. И он говорил еще долго-долго, но, когда закончил, то показалось ему, будто лишь одно мгновенье прошло, и теперь вот не мог он поверить, что все это может прерваться — нет — он хотел, чтобы это повторялась вновь и вновь.
Между тем, дева говорила ему:
— Здесь, в глубинах леса — видит он спокойные грезы. Пойдем, и ты увидишь свое счастье. Ты поймешь, что зря был таким мрачным; ведь жизнь то — для счастья, а не для слез.
Оказывается, в стене был шкафчик, и, открыв его, Кисэнэя достала новую, серебристо-белых тонов одежду, которую дева положила перед Сикусом, попросила, чтобы он переоделся, а сама пока вышла за дверь.
Одежда пришлась ему как раз впору, и было ему в ней так удобно, как ни в какой иной. Вскоре вышли они на улицу, и там, все заполнено были либо колоннами солнечного света, либо же таинственными глубокими тенями, который отбрасывали могучие ветви, окружающих древесных исполинов.
Вскоре, с большой тропы, сошли они на малую, едва в снегу протоптанную, и тогда пошли вереницей — впереди Кисээя, позади — Сикус.