Бык в западне
Шрифт:
Бурундучьи щеки оратора тряслись.
Коленом и локтем! — подумал Куделькин-младший с внезапной и непонятной ненавистью. Коленом и локтем! Только так. И повторить. Еще и еще раз повторить. Тысячи людей на площади. Они вопят, прыгают, пытаются слушать И нет никого, кто встал бы на трибуну и сказал: всё, хватит! Коленом и локтем! Каждого. Кто посмеет встать на пути.
Куделькина снова затрясло.
Подумать только! Неужели полковника Зимина убили в грязной, обожженной химическими выбросами лесополосе только ради того, чтобы какой-то хмырь с бурундучьими щеками называл себя независимым кандидатом
Что он обещает? Почему они вопят так торжествующе?
А сам-то! — зло подумал Куделькин. Разве сам я кручусь не ради того же хмыря с бурундучьими щеками? Разве не его деньгами оплачена, и щедро оплачена, работа Особой группы? Что, в конце концов, я знаю о происходящем? Кто вообще знает правду о происходящем? Может, Лыгин? Может быть.
Он закурил:
— Ладно. Мы выпьем потом. Когда сделаем дело. Извините меня, Иван Федорович. Сорвался. — И спросил: — Когда мне выходить на службу?
Лыгин холодно усмехнулся. Он смотрел на капитана Куделькина все с тем же странным печальным пониманием в глазах.
— Вам не надо выходить на службу, Юрий Иванович.
— Вы меня не поняли, Иван Федорович. Я хочу знать, выходить ли мне на службу прямо с утра в понедельник или мне будет предоставлено несколько дней для отдыха?
— Вам не надо больше выходить на службу.
— Теперь я вас не понял, Иван Федорович.
— Вы же подавали рапорт об отставке?
— Да, конечно. Но это входило в условия игры.
— Вот именно, — негромко ответил полковник Лыгин, и печальное понимание в его глазах сменилось отчужденным казенным холодком. — Особая группа пока что не оправдала надежд Условия игры остаются в силе.
— Как это понимать?
— Ваша отставка принята.
В аэропорту Валентин в это время сидел на деревянной скамье перед входом. Он тянул из бутылки пиво, курил и ни о чем не думал. Старался не думать.
Время от времени он машинально пытался вырвать взглядом из мельтешащих вокруг людей тех, кто вполне мог, наверное, следить за ним, кто вполне мог интересоваться им как фигурантом, но таких почему-то не находилось По крайней мере, ничего подозрительного Валентин не замечал.
Небритый бомж с подбитым глазом, с жалкими узенькими прокуренными усиками под вялым носом, какой-то длинный, нелепо разболтанный, подошел и на корточках присел в трех шагах от скамьи
— Чего тебе?
— Да я бутылочку — жалостливо заканючил бомж. — Ты ведь оставишь бутылочку? Ты ведь не заберешь ее с собой?
Валентин молча протянул бутылку бомжу, и тот,жадно прикончив остатки пива, аккуратно сунул бутылку в грязную холщовую сумку, где уже позвякивала пара таких же.
— Мне бы на городскую свалку, — жалостливо, как чайка, проканючил он. Веко подбитого глаза у бомжа подергивалось. — Там, на свалке, знаешь… Там чего только нет!
— Вот и вали на свалку.
— Ну ты ска-а-ажешь… — протянул бомж. — Там же такие волки! Пасть порвут.
Это точно, порвут, покачал
ПРОПУЩЕННАЯ ГЛАВА
2 июля, борт рейса Москва — Новосибирск
— Ну и утка! — удивился Валентин, ободрав обжигающую фольгу с коробки с горячим. — Кости да кожа.
— Хотели с перьями? — рассмеялся сосед.
Утку с перьями Валентин не хотел. Просто его многое удивляло. Удивлял полупустой салон аэробуса. Удивляли сытые спокойные лица пассажиров, потребляющих много пива. Удивляла костистая утка. Наконец, удивлял сосед — крепкий, усталый, но улыбчивый, одетый с иголочки. Удачливый коммерсант, решил Валентин. Наверное, один из тех новых русских, о которых так много говорят в последнее время.
Черт его знает. Валентин не хотел гадать.
Может, сосед и не из пресловутых новых, подумал он, но как-то, наверное, связан с бизнесом. Морда такая Благожелательно невозмутимая. Знающая, что к чему. И к тому же осторожен. Заметно осторожен. Свою синюю спортивную сумку, например, не оставил в багажном отделении аэробуса, а принес в салон и заткнул вместе с «дипломатом» под кресло.
Что ж… Дорожит вещами.
А еще, заметил Валентин, его сосед время от времени незаметно поворачивал голову и как бы равнодушно, как бы без всякого интереса, ну вот просто так, как бы случайно обернулся, косил напряженными серыми глазами в проход между занятыми и свободными креслами, будто надеялся увидеть там кого-то.
Или, наоборот, не увидеть. Да и что надеяться?
Добравшись до салона, намотавшиеся во Внуково пассажиры (рейс задержали почти на час), откинув кресла, один за другим впадали в беспокойный сон. Все знали, что борт прибывает в Новосибирск очень рано. По-местному времени около шести утра. Значит, ночь из жизни практически выпадает, не отдохнешь. При свете вылетели, при свете прилетят.
На соседа Валентин обратил внимание сразу.
Наверное, соседу хотелось спать. По крайней мере, в темных его глазах угадывалась тщательно скрываемая усталость. Но по каким-то причинам сосед не укладывался. Терпеливо уложив под ноги спортивную сумку и «дипломат», он так же терпеливо дождался ужина, ни разу при этом не прикрыв глаз.
Впрочем, это устраивало Валентина. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить.
После пятилетнего перерыва Валентин впервые летел над Россией. Рейс Париж — Москва он не учитывал. Там не то. Ему сейчас хотелось поговорить. Действительно хотелось. Он чувствовал, что окружающие люди изменились.
Разумеется, люди не могли не измениться за те пять лет, которые я провел вне России, подумал Валентин, искоса поглядывая на соседа. Конечно, они изменились. Это сразу видно. Напряженнее стали. Злее. В каждом сквозит этакая злая нервность. И нервность эту из людей, пожалуй, уже не вытравишь. Как особая примета, она навсегда останется при людях проживших в России все годы конца восьмидесятых и девяностые. Есть вещи, которые въедаются в человека навсегда. Так сказать, навсегда входят в его особенности. Есть вещи, от которых человек сам по себе никогда уже не может избавиться.