Были деревья, вещие братья
Шрифт:
— В конюшню его, всыпать ему двадцать розог,— сурово распорядился мыраский Сиймон.— Посмотрим, может, порка его на ум наведет.
И мужики гурьбой высыпали следом за Хиндом.
Вихмаский Пеэтер — мызный сторож и судебный служитель в одном лице — был высокого роста, краснолицый мужик. Его седеющие усы были аккуратно подстрижены, борода
побрита, так что он скорее напоминал судебного писаря или почтмейстера, нежели палочного мастера. Никто не видел его смеющимся. Левый глаз он потерял во время польского восстания, его выколола в одном поместье
Все у него, как всегда, было готово к порке: розги, бочка с рассолом из-под селедки, скамья, спущенная с чердака конюшни. Из кармана Пеэтера свисали два длинных ремня с петлями на концах.
Он выхватил Хинда из рук судей, бросил его на скамью, и, не успел тот опомниться, как руки-ноги у него оказались плотно привязанными к скамье, а спина заголена.
После чего Пеэтер взял приставленную к скамье палку толщиной с палец и согнул ее, хорошо ли пружинит. В его единственном глазу зажегся недобрый огонек, он подошел к скамье и сноровисто стеганул по спине.
Хинд вскрикнул.
Все судьи разошлись, только коннуский Андрее стоял в сторонке и наблюдал за побоями. Сам он сызмальства был изрядно бит, теперь не вредно было посмотреть, как секут других. Он нашарил в кармане кисет, задумчиво набил табаком трубку и пробубнил чужие непонятные слова, недавно услышанные из уст управляющего, звучанье которых так пришлось ему по душе:
— Шторм да транг…
Два следующих удара Пеэтер нанес в одно и то же место, чтобы вызвать кровь. После чего он малость передохнул, осмотрел свою работу. Увидев капли крови на худом теле Хинда, взял веник, обмакнул в селедочный рассол и побрызгал на свежую рану.
Паленогорский хозяин затрясся, задергался всем телом, словно его жгли каленым железом, и закричал утробным голосом, точно убойная скотина.
Присяжный заседатель поперхнулся дымом и закашлялся.
Пеэтер же продолжал свое дело, у него была своя метода; свой подход, то вытянет во всю силу, то зачастит, то соленой водичкой покропит. Он бил с наслаждением. Рассказывали, что свою первую порку он получил здесь же, на этой же скамье, еще мальчишкой. За то, что не заметил барина, не поздоровался с ним. Теперь он всю жизнь мстил другим.
Хинд больше не кричал, лишь постанывал. Он так крепко был привязан к скамье, что спирало дыхание. Скамья тошнотворно воняла запекшейся кровью десятилетних истязаний. Молодой мечтатель дышал тяжело, с хрипом, его
шея неестественно вывернулась в сторону конюшенных стояков.
Двадцать ударов были на исходе.
— Ну, кто там еще? — спросил Пеэтер.
— Сегодня больше никого,— ответил Андрее.— Правда, палка по многим плачет, да только суд не присудил.
Он подошел к лежащему на скамье парню, обозрел костлявую спину и насмешливо спросил:
— Ну что, выбили из тебя эти самые шторм да транг?
Сторож ухмыльнулся, притащил с колодца бадью воды и
плеснул Хинду на голову.
— Сейчас очухается,— сказал он и принялся развязывать ремни.
— Не знаю,
Однако сторож был другого мнения.
— Разве это порка, двадцать палок, что ему сделается, молодому парню, все равно что кошка поцарапала,— рассуждал он недовольно. — Это только так, для испугу. Вон в армии, там били так били — кишки наружу.— И ткнул Хинда пальцем меж ребер: — Чего разлегся, вставай, одевайся.
Он проворно собрал розги, каждую при этом гнул и пружинил.
— Эти розги свое отслужили,— решил коннуский Андрее.
— Ежели б чаще пороть, каждый день или через день, тогда б еще послужили, а так, как сейчас, толку с них, конечное дело, мало, сохнут без дела, не пружинят,— пояснил сторож.
Хинд насилу поднялся, его пошатывало. Казалось, ему снился страшный сон, от которого невозможно проснуться. В ушах шумело, в голове гудело. Спину нестерпимо жгло.
ЛЕД ВЕСНОЙ
— Надо бы сала несоленого достать,— промолвила Паабу, когда увидела окровавленную спину Хинда.
Мясо кончилось, и сало было на исходе. Это свиное брюшко, что лежало на дне бочки, было круто посолено, и доставать его не имело смысла, вытопленным из него салом раны не смажешь.
Ключница накинула шубу и спустилась вниз к Отсаскому хутору. Из серых туч, словно пух из нерины, валил крупными хлопьями снег. Постройки соседнего хутора сквозь
снежную пелену казались стоящими на краю могилы развалинами. И только высокий колодезный журавль покачивал своей деревянной шеей. Во дворе навстречу Паабу вышла отсаская хозяйка, сгорбленная и скрюченная, такая же седая, как и ее муж.
— Не найдется ли у тебя немного сала? — спросила ключница.
— Небось хозяину спину смазать? Заходи в избу, я погляжу.
В избе на скамейке сидел судья и вил веревку.
— Этого хватит?
Ключница посмотрела и ответила:
— Должно хватить.
— А не хватит, приходи, я дам еще.
— Страшное дело порка.
— Коли страшное, чего ж тогда выпороть велел,— подколола жена.— Да еще в такую пору, когда работы невпроворот. Разве это дело?
— Что поделаешь, ежели по-другому уму-разуму не научить. И старого Раудсеппа надо было высечь, может, жизнь на Паленой Горе иначе повернулась бы,— ответил Эверт.
Легким шагом поднялась Паабу наверх.
— Теперь начнем тебя лечить,— сообщила она уже с порога.— Сало мягчит раны.
Хинд лежал на койке батрака с заголенной спиной. Слова ключницы и весь ее бодрый вид успокоили его. Постанывая, он повернулся на живот.
Паабу позвала Мооритса посветить. Мальчик боязливо подошел, держа в руке длинную сосновую лучину, пахнущую смолой. Пальцы у ключницы были нежные, вызывающие доверие, и все же от прикосновения к ранам Хинда затрясло, закорчило. Он старался подавить стоны, ему было стыдно перед ключницей и Мооритсом.