Были деревья, вещие братья
Шрифт:
— А кто еще вчера сказывал, будто ему нечего делать в теплых краях, будто там шубы не нужны,— встрял хозяин.
— Оно, конечно, так! Но зато там в дубравах свиньи прямо с ножом в спине ходят, отрезай кусок, какой хочешь, хочешь — постный, хочешь — жирный, ну а потом хавроньи снова в рощу возвращаются, бока нагуливать.
Хинд не верил своим ушам.
— Мооритс, поди сюда!
Сирота вышел из угла.
— Ну-ка скажи, сколько мне лет?
Мальчик молчал.
— Ну, помощничек, скажи, ты же знаешь! Вон и Паабу хочет знать! — добродушно рассмеялся коричневый человек.
—
Ключница тихо улыбнулась своими карими глазами и ничего не сказала.
НАВАЖДЕНИЕ
Ночью, после того как портной закончил свое шитье, сложил вещички и отправился в Прингискую волость, где его ждала новая работа, Хинд видел странный сон.
Был пасмурный день. Он шел по лужайке, роса уже высохла, солнце стояло в зените. Скотина беспокойно ревела в загоне. А пастушонка нигде не было видно, ни в риге, ни в летней кухне, где он обычно ел. Хинд встревожился.
— Залезем на забор, посмотрим оттуда! — предложила ключница.
И они забрались с Паабу на забор, стали смотреть вниз, на болото. И гляди-ка, там они и нашли своего пропащего пастушонка. Он шел по дороге с толстой палкой в руке, в длинном до пят отцовском тулупе; он уже миновал отсаскую
развилку и размашистым шагом уходил все дальше и дальше. Паабу окликнула его:
— У-уу!
Хинд же бегом спустился с горы, пробежал по топкой, вечно сырой кромке болота и у первых елей Кузнечного Острова догнал мальчика.
— Далеко ли собрался? — спросил он.
— В теплые края. Буду идти по солнцу до той поры, покуда сил хватит, покуда не свалюсь.
— Пошли наверх, Мооритс! Стадо пора выгонять.
Паренек посмотрел на него с сожалением:
— Где оно, это стадо? Нет его больше.
Он сошел с дороги на некошеный луг, поковырял в траве палкой и сказал:
— Сорву-ка я на дорогу корень валерьяны.
И дернул, но стебель порвался, и корень остался в земле.
Слово освобождает, и слово порабощает.
И наваждение вернулось назад.
Всю зиму его не было, оно пребывало в летаргическом сне, погребенное под пеплом траура и лучины. Под бременем работы и рабства, которые легли на узкие плечи Хинда. А теперь наваждение выплыло из забытых долгов, нехватки кормов, бед и напастей, оно будто оттаяло, ожило. Хинд было подумал уже, что оно отошло. Отошло вместе с отцом, с чьими мыслями и мечтами оно и возникло.
Нищета и напасти заставляли верить в сказки.
Земля!
Не эта, помещичья земля, а другая, собственная, самарская. Земля, где не носят шуб, где так тепло, что пшеница дает по два, а то и по три урожая в год, где хавроньи разгуливают с ножом в спине и ждут не дождутся, чтобы от их бока отрезали кусок пожирнее.
Воображение обращало слухи в действительность, раздувало самые жалкие искры надежды.
Наваждение вернулось однажды вечером, когда он надел новую, хрустящую шубу и пошел в амбар, где всего-то и было, что магазейная бирка, испещренная зарубками долгов.
Пустые закрома и были причиной перехода в другую веру, источником безудержных фантазий.
Одни обсевки и полова. Что тут посеешь?
Еще тяжелее и неотступнее сделалось наваждение, когда он поил лошадей. Зачем пахать и сеять, болеть за каждый рабочий день, ведь у него нет ни жены, ни детей, хутор и тот силком навязали, нового-то хозяина им неоткуда было сразу взять. А радости от этого никакой, что из того, что это его собственный дом, одна морока и беспокойство, успеет ли, справится ли. Ведь будущим хозяином считали Юхана, его и готовили к этому. А теперь вот ни с того ни с сего заставили Хинда воз тянуть. Так-то разобраться, он совсем не глупее и не беспомощнее своих сверстников, только воображал себя таким, считал себя неповоротливее, беспомощнее, чем был на самом деле.
— Не стану я нынче пахать, ни одного зерна не посею, пусть гниет,— произнес он вслух, когда мерин с шумом вытягивал из бадьи последние капли воды.
Наваждение гудело в Хинде, как весенний ветер, давало ростки и побеги, бередило чувства, придавало более радостный блеск его безжизненному взгляду.
И он никому не говорил, что с ним происходит.
Что он будет делать после того, как избавится от хутора, об этом Хинд не думал. Впереди юрьев день, может, удастся устроиться батраком на свой же собственный хутор, к новому хозяину. Временно, конечно, пока не подастся в теплые края, пока не получит от царя разрешение, пока его не примет Самара. Он нисколько не сомневался, что обязательно вырвется на волю. Не может быть, чтоб не вырвался.
Тоненькая, с волосинку, царапина превратилась в большую трещину.
Прочь, прочь, прочь! Прочь из хутора, подальше от долгов, от барщины с лютеранской верой или без оной, лишь бы выбраться на волю, жить по-своему!
Вечером следующего дня, когда талая вода обрушилась с горы, прокладывая в снегу проточины и дорожки, когда лес на краю Мыра шумел жалостно и тоскливо и Хинд сидел в холодной каморе и смотрел в темнеющее окно с сильно бьющимся от прекрасной мечты сердцем, в ригу вошел черный человек в серой шляпчонке, глянул на него сердито и с досадой сказал:
— Что-то я нынче совсем не наелся!
Сказал, недовольно засопел и вышел за дверь.
Этого человека Хинд раньше не видел, только слышал о нем краем уха от отца и деда. О нем не любили вспоминать. А теперь вот он приходил жаловаться. Ночью Хинд
не мог сомкнуть глаз, ворочался с боку на бок. Новая шуба издавала кисловатый запах и хрустела, когда Хинд поворачивался.
Утром, воспользовавшись тем, что Яака и Мооритса не было дома, он испуганно сказал ключнице:
— Приходил бог земли, сетовал, будто не наелся.
Паабу приуныла.
— Я ль его не кормила, от каждого кушанья в садовую миску отливала,— сказала она растерянно.— По моему разумению, здесь все должны быть накормлены. Может, ему не хватает, еда-то жидкая. А только где мне лучше взять?
— И то верно, негде,— согласился Хинд, потупив глаза.
— У меня есть кусочек свиного брюшка, положи ему в миску на обед, может, заморит червяка-то. А что он еще сказал?
— Ничего, только засопел.
Бог земли ни во что его не ставит, это Хинд сразу почуял. Чем же он его прогневил?