Были деревья, вещие братья
Шрифт:
на гнетах, рядом пустая колода, работы невпроворот, корм на исходе, будущее темно. В душе горечь, тревога и беспокойство, которые и не думали рассеиваться, скорее наоборот: сгущались, все больше угнетая душу. Нищета озлобляла, заботы отупляли.
Он с треском захлопнул ворота гумна. Солнце не освещало больше стены, решето и грабли, лучи выскочили во двор. Хинд решительно направился к батраку:
— Ты почему Лаук не отогнал, как я тебе велел? Смурной, пропитавшийся дымом Яак дорубил ветку и медленно перевел взгляд на хозяина:
— Чего ты там вякнул?
— Ах, вякнул!
— Чего? Какую лошадь?
— Ах, какую лошадь! — у Хинда аж кровь бросилась в лицо.— Или ты позабыл, чья шкура на гнетах висит?
— Ну и пускай! Одной кобылицей больше, одной меньше,— огрызнулся батрак.
— Ах, пускай! Я те покажу пускай! — завопил Хинд и набросился на батрака.
Яак выпустил топор, и тот звякнул о чурку, схватил хозяина за рукава тулупа и с силой оттолкнул. Хинд поскользнулся на обледенелой тропинке и ударился лицом об лед.
С расцарапанными ладонями и привкусом крови во рту он поднялся на четвереньки, осторожно потрогал губы. Они были разбиты, на руке остался свежий след крови. Хинд сплюнул кровь в снег. Зуб шатался. На батрака он даже не взглянул.
СУД
Волк уносит ягненка из овчарни, злоба — любовь из сердца.
Хинд осторожно, чтобы не порвать, натягивал ремешки постол. В открытый дымволок врывался утренний воздух. Во дворе в поисках пищи порхали воробьи. Из хлева доносилось мычание теленка, он словно удивлялся, в какой холодный и недружелюбный мир попал из сновидений материнского лона. По высокой, обледенелой дорожке, поскребывая когтями, бежала собака.
Прислушиваясь к дневным голосам хутора, Хинд нерешительно топтался на месте. Не хотелось ему идти в суд, не по нутру ему это было, даже боязно.
Но отступать было некуда. День суда назначен на сегодня.
Он окликнул Яака, едва различимого в своем темном углу:
— Ну, ты готов?
— Я вот уже двадцать два года как готов,— раздалось с койки.— Готовые, чем теперь, я не стану.
— Думаешь?
Хинд надел грубошерстные, протертые на ладонях варежки, Паабу вязала их длинными осенними ночами, сидя у постели больного Юхана.
Он вышел во двор, и дверь за ним скрипнула жалобно и укоризненно. Со стороны Мыраского хутора дул в лицо пронзительный северный ветер. Запрягать лошадь Хинд не стал, пускай мерин передохнет немного, он и так за зиму отощал. Спорым шагом хозяин и батрак спустились с горы, прошли вдоль болота, миновали отсаскую развилку. На Кузнечном Острове, в ельнике, Яак трубно высморкался и резко бросил:
— Я тебя не боюсь.
— Дело твое,— ответил Хинд, не поворачивая головы.— Я не волк, чего меня бояться. Мне всего-то и надо, чтобы нас рассудили по справедливости.
— Чего тебе надо, я не знаю, а только я тебя не боюсь,— повторил батрак.
— По тебе хоть сам хозяин в оглобли становись, чай, хозяйство-то не твое.
— Тянешь в суд, ровно разбойника какого.
Местами дорога была занесена, без единого следа. Они с трудом пробирались вперед, спины у них взмокли, на лбу выступил пот. Все эти версты, что отделяли их
Перед корчмой, у коновязи, они увидели гнедого мыраского жеребца, дергавшего клевер из торбы.
Слева, под горой, притулилось беленое двухэтажное здание винокуренного завода, к небу тянулась серая струйка дыма, из приоткрытой двери валил пар. Завод работал вовсю.
Справа, за деревянным мостом, на берегу Мельничного озера, вытянулся деревянный господский дом; вид у него был весьма обветшалый, штукатурка местами обвалилась, будто дом пострадал от землетрясения, трубы были старые,
развалившиеся, из одной вился едва приметный дымок.
— Глянь-ка, мамзели кофей варят…
Судейская помещалась в дальнем конце господского дома, напротив мельницы. Парни, робея, подошли к крыльцу потоптались немного, сбивая с постол снег, и наконец вошли в дверь. В холодных сенях, на длинной скамье, где время от времени пороли, сидел одноглазый сторож вихмаский Пеэтер, бывший одновременно судебным служителем, и ждал приказаний судей. Из судейской доносились хриплые голоса, в беленую, видавшую виды дверь тянуло едким табачным дымом из трубки лейгеского Виллема, заместителя судьи. Он подменял сегодня мыраского Сиймона, поскольку тот сейчас сам был истцом.
Парни боязливо присели на скамью — раскрасневшиеся от ходьбы обитатели Паленой Горы, между которыми легла тень несчастной кобылы,— сели и стали ждать. Мирской суд разбирал за дверью дело мыраского Сиймона и алаяниского Мярта.
Сиймон по фамилии Кайв пожаловался, что алаяниский хозяин, Мярт Йыкс, перешедший прошлой осенью в греко-католическую веру, подал жалобу русскому священнику на мыраского хозяина, который будто бы осквернил его веру.
Грузный управляющий мызы Мюллерсон, исполнявший обязанности писаря, а частенько и действительного судьи, сидел во главе стола; пыхтя и кряхтя, он листал судебник, затем перевел взгляд на тщедушного алаяниского хозяина и, дыша тяжело, со свистом, повелел:
— Мярт Йыкс, выкладывай!
— Значит, так,— начал мужичонка.— Минувшей осенью приехал это я из Тарту, привязал лошадь подле корчмы, хотел зайти обогреться, и тут мне навстречу выходит мыраский Сиймон и спрашивает: «Откуда путь?» А я ему и отвечаю, мол, из города, принял святое крещение. А он мне: «Ах, за собачьей верой ездил?!» — «Как так, это же самого царя вера». Он как загогочет да заорет: «Ну и кто ты теперь такой, крест у тебя — будто цепь у пса на шее, каждый возьмет и поведет, куда ему вздумается!» Да как дернет за крест, цепочка возьми и оборвись, крест же наземь упал.
— Теперь-то он у тебя опять на шее висит!
— Висит… Так ведь он все время должен на шее быть, как-никак святой крест…
Лица судей лютеранского вероисповедания посуровели и замкнулись.
— Что ты, Сиймон Кайв, можешь сказать в свое оправдание? — спросил Эверт Аялик, хозяин Отсаского хутора.— Признаешься ли, что сорвал крест с шеи Мярта Йыкса?
— Ничего я не срывал. Этого креста я и в глаза не видел,— отрезал Сиймон.
Мюллерсон подумал немного и хмуро спросил:
— Мярт Йыкс, у тебя свидетели есть?