Былинка в поле
Шрифт:
– Осподи, отца убили... Тимка-то при чем?
Влас отпрянул, затрещала табуретка.
– Батя, неужели меня примешивают? Не проливал я крови Ильи Цевнева... Помолчал, зажмурясь, потом повелительно: - Фпене не проговоритесь о моей ночевке у вас.
– У нее язык, как у суки хвост. Не человек, а решето - вода не держится, - сказал Кузьма.
– Да ты что же, сынок родненький, только пришел и бежать?
– Я, мамака, не заяц, чтобы бегать. Однако жить у вас дольше не могу. Фиене скажите: мол, погиб я.
– Она хоть баламутная, да сердце-то женское... Весь вечер изводила себя ворожбой...
– сказала мать.
– Ты, батя, пойдешь к попу, отслужишь по мне панихиду. Оставляю вам документы о моей смерти. Давно написаны надежным человеком. Только бумагу эту никому не показывай пока. Теперь я не Влас Чубаров, а Василий Калганов. Разумеете, что толкую вам?
Василиса перекрестилась перед иконой божьей матери:
– Грех страшный чужое имя красть, от своего отрекаться. Душа того человека, чье имя украл, взыскует.
– Не я виноват, что природное имя мое изветшало...
Два раза убивали, а я воскресал то пастухом Сеидниязом, то эскадронным кузнецом Калгановым. В тифу мне привиделось, будто я из самого себя вылез маленький, весь в белом, со свечой в руке и пошел уж другим человеком Васькой Калгановым, а Влас-то Чубаров лежит мертвый с саблей в руке... был у меня дружок Васька - смирный, приветливый. Срубили. Ну, да все оправдается, только бы с линии не сойти... Сейчас я чуток выныривать начинаю, а то вить на самом дне омута задыхался. Жизнь поверх меня бежала. Как облака над дорогой плывут, а дороге-то ужасно скушно дрогнуть на одном месте вечно.
– Ты, Влас, не в меня ли удался?
– спросил Кузьма, с надеждой глядя на сына детскими глазами.
– А то ведь я кем только себя ни почитал. Один раз афганцем, другой - немым прикинулся, мычу, а говорить нет веры.
Может, и ты так же вот заигрался в мечтах?
– Тебе было пять годков, крестная говаривала: лишку дошлый оголец, не своей смертью помрет, - сказала мать.
– Не выходили из головы крестнины слова, когда мчали тебя вместе с конем распроклятые. Уж подыхали бы одни, так нет, потянули в могилку самую молодь. Уганов испортил тебя, затуманил голову, долгосппнный шайтан.
– Доверился ты Уганову, сгубпл себя. Сынок он князя Дуганова, хоть и приблудный. Да вить черного кобеля не отмоешь добела.
– Уганов, родные родители, земляного человека понимал. Митрий Иннокентьевич верил в душу нашего племенп, все чины и прозвания пошлп от земляного человека.
Попробовали бы умники прожить без нас - ни сеять, ни воевать. Ох, тяжела доля добытчика хлебушка. Беззащитен, как пшеничные колосья перед косой. Вот я в чем впноват? Пахал, сеял, чаял старость родителей скрасить.
Вывпхрили меня из дома, закружили, били, оглядеться ве давали, такие же разнесчастные били,
все равно, мол, всех хлеборобов ободноличат, как семечки в подсолнухе. Вымолачивать, видишь, сподручнее да жернозами давить на масло. А может, к лучшему - тогда мокрому дождь, нагому разбой не страшны.
– О, господи, - вздохнула мать негодующе.
– Не сникай душой.
– Э-э-э, сынок!
– как-то нараспев, с веселым легкомыслием суперечпл Кузьма.
– Только под ногами клочок останется, и тогда мужичок, пусть будет стоять на одной ноге, другую подожмет и все равно засеет. Пальцами взрыхлит и засеет. Без него земля заплачет с тоски, кровавыми слезами умоются травы. Хлеборобы, Влас Кузьмич, всякие бывают. Нас три брата, одних матери-отца дети, а закваска разной крепости. Слова у всех людей одинаковые, а умыслы несхожие.
– Хватит, родные, ничего мне не страшно теперь, окромя черной молвы в народе. Спать надо.
– И то спи. Умаялся с дороги. Я студень наварила.
Поживешь, на свадьбе Автонома погуляешь.
Легли спать каждый на своем месте, но горе согнало всех в горницу.
– Иль уж деньги фальшивые делал? Или убил кого?
– тоскливо маялся в темноте голос матери, сидевшей на лавке в переднем углу.
– Убивать приходилось, а к деньгам никогда не тянулся. Деньги все фальшивые, мамака, правильных денег не бывает.
– Помолчала бы, старая шишига, твоего ума только и хватает об деньгах звенеть, - все больше смелел Кузьма в потемках, свесив ноги с полатей. Мало ли кто в кого стрелял, брат - в брата, сын - в отца метился.
– Подарить милиционеру лошадь, он замнет, а?
– прикидывала Василиса.
– Всю скотину, вплоть до коровы и овцы, запродам под корень, а начальство склоню к доброте и разумению, - хвастливо расходился Кузьма. Вить начальству тоже обуться-одеться надо.
– Лучше куски под окнами собирать всей семье, чем тебе, дитятко, горемычить...
– Каяться надо. С открытой душой - путь короче.
– Короче, а если... к могилке?
– Не дозволю губпть дите!
– повелительно и упрямо сказала Василиса. Ты вон покаялся в глупости, подставил руки под кандалы, каторжанин. Не слушай его, Власушка. Око за око, зуб за зуб - так надо жить средь людей, покуда они не станут братьями друг другу.
– Нет, Васена, хомут свой каждый должен чувствовать, на чужую шею не наденешь. Жить надо сообща, роем, как пчелки. Чай, уж проходят дикие времена зубовного скрежета.