Былинка в поле
Шрифт:
Марька чуть пе задохнулась от кислушки, насилу откашлялась.
"Уж не гнилую ли повесили на шею Автономушке?
– встревожилась Василиса.
– Надо досмотреть, о чем онп на прямоту толкуют?"
Ночью спряталась за голландкой, Фпена, как необъезженная кобыленка в упряжке, похрапывала на своей горькой постели, вдова от живого мужа. На кровати молодых послышалась далеко не та веселая возня, какая должна бы быть у любящих. Кто-то хрипел, задыхаясь.
– Помогите!
– с безнадежностью, как в темпом безлюдном лесу, попросила Марька, видно зная, что в
– Ну, иди сюда, чего ты там красуешься?
Доверчиво подошла к мужу. Натолкнувшись на кулак, Марька рухнула за черту лунного света в темноту, не в силах глотнуть воздуха. Фпена, притворившаяся сонной, чеглпком слетела на пол.
– Ты ж убил ее... Мамушка! Батюшка!
Пришел с кухни Кузьма, защищая широкой ладонью колеблющийся лепесток коптилки. Василиса выплыла из своей засады как ни в чем не бывало.
Марька, белее своей рубашки, силилась встать, опираясь руками о пол, подбородок и губы ее дрожали. Актоном потягивался на кровати, недоуменно моргая, и ленивыми жестами только что проснувшегося лохматил жесткий черный чуб.
– Марька, ты чего?
– спросила Василиса, оглядываясь с тревожным недружелюбием на Фиену, раздувавшую узкие ноздри.
– Во сне что-то приснилось, мамушка, будто летаю, вот и упала с кровати. Автономша, подвинься, дай мне место.
– Врет она, врет!
– кричала Фпена.
– Ее куриный пастух чуть не насмерть ухайдакал. Молчишь, курощуп?
– А ты, старшая сношенька, зачем в чужую жизнь встреваешь?
– подступила рослая пышнотелая Василиса к дробненькой Фиене, высокомерно давя ее косым взглядом.
– Не тебе, ветрогонке и грохоту веялошпому, а Марьке поверю. Ну как? Упала пли столкнул?
– Зыамо, у пола во сне.
– Видишь, сама признается. Подсунули нам какую-то порченую. Ступить боится, глядеть на людей ке смеет, а
говорит, так вот-вот помрет. Овпниватилась кругом, и нагрешила, видно.
Кузьма шагнул к сыну, но Василиса укоротила его:
– Какого шантана керосин переводишь? В своен-тэ жизни не разобрался, да еще молодых пришел рассудить.
Покорность Марьки разжигала в сердце Автонома такое чувство лютости, что временами он боялся, как бы и?
убить жену до смерти. А наутро она опять раньше всех на ногах, готовая исполнить любое повеление, от кого бы оно не исходило.
Воскресным днем после завтрака Марька отправилась навестить родителей. Надела шубу с лисой, полушалок голубой. И хоть до слез жалобно ныла душа, она сдерживалась, шла быстрой легкой походкой, грудью вперед, здаровалась со встречными так весело, что каждый думал с радостной улыбкой - знать, счастливее той молодайки на свете нет женщины. Больше всего боялась показаться скучной матери и особенно отцу. Горячий отец - узнает, наделает йог знает чего. Автоном тоже - кипяток.
Сестренки убежали на улицу, мать и отец лузгали тыквенные семечки на кухне. Заглядывало в окно подобревшее солнце. Марька разделась, подсела к столу.
– Что это за мода - шею повязала?
– спросила мать.
– Простудилась, мама.
Отец
– Эх, Марька ты Марька, бесталанная ты у нас. Первая дочь и та несчастная, - сказал он.
– За что он тиранит тебя?
– Что ты, тятя, Автономушка пальцем не трогает.
– От кого скрываешь? Развяжи, мать, платок на ней.
Оба ахнули - мать сокрушенно, отец - яростно, увидав черные следы пальцев на белой шее. Отец разжал над столом кулак и удивился - семечки не падали, будто вросли в кожу ладони, так вдавил вгорячах.
– Изгаляться над человеком? Косматое зверье. От им кто? Собака, что ли?
– Максим сорвал с вешалки полушубок, пахлобучил на голову шапку. Жена и дочь повисли на его плечах.
– Он меня тогда убьет. Сейчас не придумаю, почему дерется, а тогда зацепка будет: жаловалась.
– Ладно, погожу. Если хоть пальцем тронет тебя беспричинно, беги к нам. Я доразу отверну ему голову, как куренку.
– Сама не давай повода для драки, - говорила мать.
– Ведь собака и та ни с того ни с сего не кидается на человека. Отец у них не цепной кобель, только мать поедом ест всех. Да еще та Фиена, она часу не проживет, чтоб не сцепиться с кем-нибудь или стравить других. Потише будь, Маша, уйди в землю по самую макушку. Ведь окромя тебя еще пять девок растут. По твоей жизни с мужем о них судить будут.
– Старинку поешь, Катя. Вот что, Марья ты моя Максимовна: не терпи! Бить начнет, кричи, пусть все знают. Осрамить их надо. А то все шито-крыто. Злые живут терпением добрых.
Марька собралась уходить.
– Сиди, еще не успела лавку нагреть, - остановил ее отец.
– Дома хватятся, а меня нет.
Мать так я всплеснула руками:
– Да разве не сказала мужу и старшим, куда пошла?
– И мужу, и мамушке, и батюшке, и Фиене говорила, да ведь притворятся, будто не слышали. Точить станут.
– Иди и скажи: мол, тятя с мамой в гости скоро приедут.
Шла Марька домой с надеждой. И только согрела себя мыслью о ребенке, как подумалось: вдруг да мертвый родится? Бил-то муж под самое сердце. "Господи, спася и защити его, пусть он живет, мне-то и помереть можно.
Только как же он без меня?"
Как будто сговорились, въехали во двор Максим Семионович со своей Катей и Ермолай Чубаров с Прасковьей.
Даже со своим вином. Хозяева заколготились с виноватой поспешностью, чуяли, почему в неурочное время нагрянули. А Фиена так и взыграла при виде тарантаса.
– Идем, Марья Максимовна, кататься. Улицу объедем, и то хорошо.
– Гостей, чай, надо угощать. Тятя с мамой...
– А-а, не слушаешься старшую невестку?! Тычешь мне в глазыньки моя честные своей святостью, бессловесностью. Уж как ни измываются над тобой муж да свекровь, а ты кротким голосом: Автономушка, милый, родная матушка. Да я бы музданула его, будь его женой, он бы г ногах у меня валялся. Ты и свекровь избаловала своими тютачками, та так и рвет, так и мечет, с жару с пылу все хватает. Я-то кем кажусь на одной половице с тобой? Мало тебя Автоном Кузьмич учит... Поехали, без нас ОБИ наговорятся вдосталь.