Былинка в поле
Шрифт:
Таняка взяла ягнят-двойняшек, подсунула к овце под нарами у порога.
– Глупые совсем, вымя не найдут.
Ягнята сосали мать, бодая головой вымя с обеих сторон, вертя короткими хвостами. Успокоившаяся овца зализывала их. Таняка присела на корточки, гладила лопоухого ягненка.
– Скука поборола, Захар Осипович, вас давно не видать. Уж такая охота побыть с вами, вместе на дите порадоваться.
– Слушай, Татьяна, понимаешь, я жениться должен...
Невидяще смотрела Таняка перед
– Утоплюсь или заколюсь тростью.
Эта подробность "тростью заколюсь" напугала Захара.
Но он успокаивал Таняку, обещая все уладить.
– Покорми ребенка с годик, а там возьму я... Раз грех-беда случилась, выходить надо из положения. Каждый должен знать край, да не падать.
Таняка дала сыну грудь.
– Не уступлю я тебя никому, сапунчик мой. Ты у меня не простой парень, а сын ученого человека. Председателем будешь.
Захар взял ее за подбородок, жестко глядя в глаза.
– Не узнаешь? Все такая же я... дура. Все вы сулить умеете, а потом в бурьян, как волки шкодливые... Ну что ж, что я неученая, зато понятливая. Стряпать умею не хуже любой бабы, не гляди, что мне девятнадцатый пошел.
– А знаешь, Таня, иди-ка ты ко мне, ну, вроде работницы домашней, я и моя жена поможем тебе образоваться, и ты со временем махнешь в город, а? Острецов весело смотрел в ее нахмуренное лицо, удивляясь, что не разделяет она столь удачное и счастливое для обоих решение.
– Зачем тебе пропадать тут около овец?
– Значит, хочешь по-татарски - две жены? Сразу два горшка на ложку? Да мы с ней растерзаем друг дружку.
А то тебя распилим пополам.
– Тогда выходи за вдовца!
– Захар огневался.
Но, переждав слезы Таняки, похлопал ее по спине, положил деньги в зыбку, ушел, добродушно улыбнувшись.
Проходя мимо окна, оглянулся: Таняка, привалившись плечом к раме, скучно и вроде как бы прощающе улыбнулась доверчивым, в конопинках лицом.
На выезде с хутора догнал Острецова Тимка Цевнев.
– Захар Осипович, деньги оставили на свадьбу, что ли? Значит, с ней по закону?
– спросил он, держась за стремя, распахнув ватник.
– Видишь ли, Тимофей...
Глаза Тимки стали длинными, притягивающими.
– Слазь, Захар Осипович, поговорим.
Захар спешился, и они пошли рядом впереди коня.
– Как же получается? Что же Таня будет делать?
– Эх, Тимофа! Маленький ты еще понимать всю путлюшку жизни... Не серчай на меня, я тебя очень уважаю. И Таняку не оставлю без помощи. Но связать свою жизнь с ней не могу.
Вдаль на синюю тучу смотрел Тимофей, говорил тихо:
– Жалко мне ее, глупую и добрую. А деньги, какие дал ты ей для очистки своей совести, возьми.
– Он нагнулся и
– Ну, это ты зря, Тима... Ты что же, неужто жениться на ней хочешь? Не советую!
Захар снова протянул деньги Тимке. Но тот мягко отстранил его руку:
– Они сгодятся тебе... На твои поминки. Сбелосветят когда-нибудь, бабий ты подподолошник. А я-то, дурак, почитал тебя другом тяти...
– Не обижай меня, Тимка! Лучше меня не было у отца твоего друга. Ты же для меня вроде младшего брата...
Многих Захар выводил в люди на широкую дорогу, был для них властью и учителем. Умел похлопотать перед вышестоящими: этот человек свой в доску, настоящий коммунист получится из него, учить надо. И Тимку проводил в сельскохозяйственную школу, напялил ему свои сапоги: подойдут, ты болынелапый. Школа парнишке в науку пошла, да только не пригасила резкую зоркость, святую жестокость.
– Не держи на меня сердце, Тимоша...
Пока не перевалил за увал, Захар чувствовал на себе взгляд парнишки, побаивался: если оглянется, вернется за Танякой. Мышцы спины болели, может, к погоде ныли давние ножевые рубцы. Уж в какие переплеты не попадал Захар, но пересилить свою неукротимую тягу к женщинам не мог - жалость и любовь к ним напрочно связали.
До главного совхозного хутора Острецов насилу добрался по порушенной дороге - где ехал на коне, а где вел его в поводу. Неустроенной, больно перекрученной казалась вся-то жизнь.
Над мельницей, путаясь крыльями в ветлах, жаркоголосые, колготились грачи. Пахло теплой мукой. И тут только Захар почувствовал весну, и ее влажный ветер выдул из души застоявшийся угар. А может, просто улеглись горечи где-то в затишке до поры до времени.
На главном хуторе встретил Ермолая.
"Не дай-то бог, разузнает про Таняку этот старый черт с предрассудками, напишет Люсе", - подумал Острецов.
Он уже свыкся с мыслью жениться, оставить работу в сельсовете и перейти в совхоз бухгалтером. Ермолай F свою очередь держался за него.
– Помоги-ка, Захарушка, к управляющему попасть.
Не пущает трудовика. Нашел лакеев ждать его, ваше благородие директор. Тоже мне белоручку из себя выкручивает, - с холодным бешенством говорил Ермолай. Заросшие изнутри ноздри раздувались, пугающе косили от ярости голубые глаза.
– Ты будто решился поджечь или сбелосветить кого, Ермолай Данилыч. Не шуми на Онпсима Петровича, он умный, расскажу ему, поймет твою наметку.
– Мной Россия кормится, а я в унижении нахожусь...
Эх, мне бы хоть годик власть в руки, уж я бы показал, кто умный, а у кого не все дома - хозяева на покос уехали... Да, где-то мы промахнулись непоправимо... Тоска...