Былинка в поле
Шрифт:
услать тебя на какие-нибудь курсы... башка разваливается от твоего словесного трезвона...
– Семен Алтухов гак разошелся, что насилу остановили его.
И уж совсем зашли в тупик при выборе председатели:
артели. В соседнее село Голубовку прислали рабочего-тысячника. И нам бы кого стороннего - ни кума, ни свата, ни брата родного. Для такого все ровня, пока не снюхается с кем-нибудь.
– Может, Фиену? Вдоза бойкая, - как бы отдыхая, перешли на шутку.
– Не жизнь будет, а сплошная гулянка, широкая:
масленица
– Обоих Таратошкияых уважить: свою скотину иззздем, у других наворуем.
– Егор бы Чубаров добротой подошел, да ведь придется избы заменить кибитками, и айда кочевать по степям и по долинам.
– Походный колхоз на колесах. Цыган бы пиманить с бубенцами.
– Маните вы мужика в райскую жизнь, а вот сам директор берись за гуж. Что тебе со стороны не хвалить?
Катаешься на рысаках, сани ковровые, лохматой полостью ноги укрыты, тулуп непродуваемый на плечах, - сказал Лежачий.
– Тимку Цевнева, видишь, нельзя - молод и учиться охота. А нашим детям вредно, что ли, ученье?
– Давайте, братцы, Степана Лежачего, - порядочек будет при нем, как в Москве - спать до обеда.
Конец шуткам положил Егор Чубаров, назвал Отчева.
Но Отчев наотрез отказался:
– Кто победнее нужен, я же середняк и даже во сне видел себя кулаком.
Незаметно, мягко управляя шутками и серьезными разговорами, подвел Колосков опять к тому же Автоному Чубарову. Но ставить председателем настоял Отчева, а Автоному поручить полеводство. И, закруглив собрание, сказал, что совхоз поможет трактором. Но сами себя тащите за уши из бедности.
3
– Ну что ж, Люся, извиняюсь, пойду отца твоего выселять, - сказал Захар, усмешкой кося рот.
– Вот она и есть - революция, наш последний и решительный бой.
Лицо Люси опалило краской, только ямочки на щеках белели увядающе. Пошла и она вместе с мужем.
На Каганцевом углу поджидал Острецовых Тимка Цевнев.
– Проститься с родными надо бы раньше, - сказал он тихо.
– Зачем при людях травить раны?
– Она не прощанку задумала, хочет показаться сильнее жалости, - боевито сказал Острецов, с вызовом взглянув на жену.
– Ничего я не хочу, просто исполняю свой долг, да и люди не будут попрекать, мол, чужие гнезды разоряла, свое стороной обошла. Ну, проворнее, что ли, шагайте.
Люся вырвалась вперед, вывертывая каблуками бурок отсыревший снег. Подол короткой шубейки ластился к ее упругим голеням, покачивались бедра в спором шаге. Голова в пуховой шали откинута навстречу взмывающему от сугробов ветру.
– Не надо бы ей, - сказал Тимка Цевнез, придержав за рукав Острецова. По больному месту два раза не бьют.
– Ничего ты не понимаешь, Тимпга, ей вот как необходимо отрезать себя от родителей... Тут уж останавливать человека нельзя, в ударе он...
От шатрового дома Тютюева грузным шагом вышел наперерез
– Горячкиных я отправил в сельсовет, а с Тютюевым не получается у Степана Лежачего: оба они, Тютюй и Степка, вдрызг пьяные... запеснячивают.
Навстречу родимая мать...
– доносились голоса из дома Тютюева.
– Я им попью!
– вскипел Острецов.
– Тимка, закругляй с Ермолаем Данилычем... Я этому активисту липовому! Пошли, Семен!
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит...
Из трубы дома Ермолая валил плотный дым, хотя по времени все жители уже протопили печки. Не пищей, как обычно, пахнул тот дым, а краской горелой, выдержанным деревом. Крылечко подметала сама Прасковья Илларионовна. Подняла налившееся кровью лицо, огнем полыхнули узко сведенные заплаканные глаза.
– Топчите, - сказала с яростной покорностью.
– А-а, и ты тута, доченька...
Тимка задержался, чтобы не видеть, как будет прощаться Люся с родителями, но Люся в спину втолкнула его на крыльцо.
Ермолай сидел у жерла печки, рубил топором венские стулья, кидал в шумевшее пламя.
– Мир вам, святые разбойнички!
– склонил он осеянную рыжим венчиком голову.
– Извините меня, старика, сесть вам не на что, все взял очистительный огонь.
Прикинул я с точки зрения революции, и шепнули мне сам господь бог, товарищ Карл Маркс и его пророк Ленин, что негоже вам, работникам справедливости, сидеть на стульях, какие провоняли смердящие псы мира уходящего. Да и неколи будет вам нежиться, в хлопотах и битвах проведете БЫ жизнь свою...
– Ермолай вырвал из рук жены веник, подмел загнетку, сунул веник в огонь.
– Проживете без веника, это мы, охламоны, мусорили, вы же заживете чисто. Ни пить, ни есть, ни до ветру ходить.
– Общество решило лишить вас, Ермолай Данилович, и вес, Прасковья Илларионовна, Чубаровых, всех прав и достояния и выселить за пределы края, - сказал Тимка.
– Возьмите с собой по две пары белья, полпуда муки.
– Так надо, мама и батя, - сказала Люся.
– Я вас предупреждала, вы не послушались...
– Да мы все отдадим, только дайте помереть на земле родной, - попросила Прасковья.
– И дом оставим, в бане проживем...
– Рок голову ищет, - сказал Ермолай и стал собираться в путь.
Вышли во двор. Якутка уже запряг пару коней в проездные санки, стоял, мигая глазом, засунув рукавицы ва красный кушак, подвернув полу шубы, держа под мышкой кнут.
– И собаку нельзя взять с собой? Да как же мы будем тянуть собачью жизнь без пса?
– сказал Ермолай. Он вразвалку подошел к черному кобелю на цепи, прижался щекой к остроухой голове.
Тимка не успел подлететь к нему - коротким, наотмашь, ударом топора Ермолай развалил голову своему верному псу.
Люся вскрикнула, закрыла лицо руками.