Былинка в поле
Шрифт:
– Родные мои, дорогие товарищи!
– с дрожью в голосе горячо взяла Фиена.
– Мы вчистую истосковались-извелись по новой жизни. Даже в девках не мечтала я так пылко о нарядах, как сейчас об артельном быте. Спали мы, женщины, под гнетом и во сне видели ее, желанную.
– Она так ласково и вожделенно глядела на Острецова, что он страшился поднять глаза.
– Под каким гнетом спала ты, Фиена Карповна?
– спросила вдова Ветрова.
– Уж не под тем ли, какой на соленую капусту кладут? Василиса Федотовна, открой нам свои думы.
– Вы, мужчины, с придурью. Для вас умных
На словах равноправие, а дела решаете одни, - упрекнула Василиса и, как ножом, провела взглядом по лицам.
Василиса знала не только свое хозяйство, но не хужэ и достаток соседей.
– Сообща работать? Это получится столько-то коров дойных, лошадей рабочих... А пахать-сеять сколько десят;ш? Если как прежде, зачем вместе? Быка на елдыка меняют только неразумные. Ладно, бабы, раз уж притолкала жизнь на край кручи, быть прыгать... никто вечно не живет. Подумаем и, благословись, стронемся с места.
– Василиса отыскала глазами Марьку, вязавшую в углу чулок.
– Как ты, Марья?
– - Я как вы, матушка и батюшка. На народе и смерть красна. А коли меня спрашивают, скажу: велят - надо идти. Только в это самое правление надо одну женщину завести, чтоб не забывала заботы матерей. Скажем, в поле ехать страдовать, а детишек на чьи руки?
– Вон Ненастъева женделегатка... ее в правление посадить, только ей делов-то: коров нет, детей не бывало.
– Это не курица по-кочетиному закукарекала по глупости. А у самой только и хватило силенок пьяного попа Якова из рюмки вытащить, - отрезала Василиса.
– Уж ято людишек знаю со всех сторон. Иной еще рта не разинул, а мне ведомо, что сморозит.
– Вот бы тебя маткой улья нашего, - сказала соседка.
– Говори, да не заговаривайся. Думы мои о другом улье, - Василиса подняла глаза к потолку, покрывая платком свою вороную, с сединкой, гордую голову.
– Вам жить, радоваться или плакать.
Отчев шепнул Кол основу, что дело сделано, потихоньку надо уходить.
"А ведь эта Василиса со скрипом согласилась... да и то не о себе уж думала, а о детях. Не дура, понимает: неотвратимо наступает новая жизнь, решил Колосков.
– Старые доживут раздвоенно, а молодые наладятся работать артельно и представлять себе не будут иную жизнь".
– До свидания, Василиса Федотовна, - сказал Колосков.
Василиса поглядела выше его головы, ответила, будто в пустоту:
– Назначай свидания тем, какие помоложе, бывай здоров...
5
Вернулся Степан Лежачий в свою чеканом крытую избенку, умял краюху хлеба с редькой, лег за печь на нары.
"Какая же должность достанется мне в колхозе? Как бы не прогадать. Автоному легко смелеть, v него три конских головы, три головы рогатых, а у меня один бычок-годовик. Завалимся на ухабе, совсем оскудею. Хорошо, пойду, глядишь, при дележе больше достанется хоть одной овцой".
Сгреб в ведро
– Ешь, завтра поставлю тебя на новый путь развития.
Живший впроголодь бычок поначалу недоумевал, потом уткнулся мордой в распаренное, с проклюнувшимися ростками зерно.
За ЕОЧЬ под вой метели Степан извелся от дум, осунулся, нос на сером лице стал красно-синий, как жулан на дереве. Чуть свет Лежачий принялся осматривать свое хозяйство. В проломе саманной стены перекосилась деревянная борона, в сенях лежал зазубренный топор с треснувшим топорищем, в ящике ржавые железки неизвестного назначения, в старых домотканых портках завернута алюминиевая головка от трехдюймового снаряда, поломанный ватерпас, огромное - хоть бревно суй - стремя, ржавый шлем, найденные в кургане. Жил Степан давней легендой - отец когда-то нашел кубышку с деньгами, а они оказались фальшивыми. Степан сам с давних пор искал, крадучись, клады на покинутых поместьях, раскапывал древние могилы. Однорукий сосед Чекмарь натропил его порыться на местах, где жил Егор Чубаров: непременно клады оставляет.
"Все до последнего сдам. Я такой... решусь, не сверну с дороги. Я первый в Хлебовке развелся с женой, показал пример нового быта", - думал Степан. Примерил на голову шлем - плохо! Только нос торчал. Положил в мешок, но за воротами передумал, вернулся, спрятал шлем за печь.
"В городе сдам, только пусть напишут, нашел, мол, Степан Авденч Полежаев. И то, глядишь, дадут на штаны".
Пошел за бычком. А он пластом лежал, бока вздуло, мычал, тускнея глазами.
– Нашел время хворать, идиот кривоногий! Вставай нечего тебе пузо раздувать.
Он тянул бычка за рога, за хвост, но бычок не вставал - Срамишь ты меня перед всем народом. Hv, сделай хоть раз, дойди до общего двора, помирай на глазах общества...
– Ударил его пинком в жпвот, плача по-бабьему и магерясь по-культурному.
С подлавкп зашипели на Степана подросшие без людского глаза котята. Кошек у него развелось полный чердак, жили они там зпму и лето, сами кормились, порскали, зазидез его, только самая старая, бывшей женой принесенная, признавала хозяина. Когда Нюрка ушла, она унесла кошку, но та прибежала. Всю-то ночь она мяукала тогда за дверью, но в горести своей Степан так и не расслышал. Кошка обжилась на подлавке у печной трубы. За три года бобылъей жизни Степановой наплодила косяки разномастного потомства, дикого и своенравного. Иной раз так размяукаются на разные голоса, что соседка-старуха руку отматывает, крестясь по ночам.
– Что вы там зашипели? Покладу в мешок, сдам Падышеву в кожсырье. А то выстроим летом общий дом, сломаю хибару, куда подадитесь?
На широкий двор Ермолая Чубарова сводили хлебовцы свой скот. Максим Отчев распоряжался приемкой, заглядывал в зубы коням, записывал в большую книгу, от какого хозяина сколько принял. Несколько человек долбили ломами мерзлую землю, врывали сохи, клали перекладины, вязали стропила для нового скотного сарая.
– Где твой бычок с кучерявыми рогами?
– спросил Лежачего Острецов.