Былой войны разрозненные строки

Гольбрайх Ефим Абелевич

Новый порядок был установлен.

Мальчика и его мать приютили на дальнем хуторе, где их никто не знал.

Шло время. К концу войны мальчик уже стал понимать что к чему.

Однажды он увидел, как на опушке близлежащего леса показалась группа людей в непривычной военной форме. Они о чем-то оживленно говорили, потом решительно двинулись вдоль леса, даже не взглянув на одинокий хутор у дороги.

Некоторое время опушка была пуста. Затем из леса вдруг хлынул поток военных. Безостановочно вытекали из-под деревьев неровные колонны, издали казавшиеся толпами. Винтовки, карабины, автоматы, разобранные минометы на плечах, разношерстное обмундирование, кто в сапогах, а кто еще и в валенках,

в ботинках с обмотками, в шинелях и бушлатах, телогрейках и полушубках, в шапках-ушанках и фуражках. Тысячи и тысячи людей непрерывно выплескивались из леса. На головных уборах был значок, памятный мальчику по далекому мирному детству — пятиконечная звездочка.

Красная Армия шла к своим последним победным битвам.

После освобождения Крыма и Севастополя, 51-я Армия неожиданно оказалась в глубоком тылу. Солдаты и офицеры, уставшие от непрерывных боев, полуоглохшие, пропыленные и просоленные, с изумлением прислушивались ко вдруг наступившей тишине. Как будто война окончилась, и наступил долгожданный мир. Мылись, стирались, чинили обмундирование и загорали на солнышке. Солдатское белье развешивалось на кустах и раскладывалось на траве в открытую — немецкая авиация уже не летала над Крымом. С недоумением смотрели на медработников, предостерегавших об опасности солнечных ожогов.

Но до конца войны оставался еще год. Отдых длился недолго. Погрузились в эшелоны и двинулись на север. Разгрузились в Городке, в сорока километрах от моего родного Витебска.

Тягостное впечатление производили руины городов и сел. В молчании проходила пехота через сожженные деревни, где регулировщики уже успели поставить таблички с названиями, но кроме этих табличек никого и ничего, лишь кое-где печные трубы и остатки фундаментов.

Началось освобождение Прибалтики.

Противник поспешно отступал. Немцы попали в «котел», из которого так и не смогли вырваться до конца войны так называемая Курляндская группировка противника.

Немцы не успели опомниться, как с ходу был освобожден красивый литовский город Паневежис. Здесь только что прошла война, но город казался мирным и ухоженным. Поражало непривычно большое количество велосипедов, рядами стоявших в специальных решетках возле предприятий, учреждений, магазинов.

На подступах к Скуодасу нашу небольшую группу посадили на самоходки. Бой шел уже по ту сторону городка. Неожиданно из стоящего на холме над дорогой длинного сарая раздалось несколько орудийных выстрелов. Загорелась первая и последняя в колонне, пятая, машина. Оказавшиеся заклиненными между ними, три орудия, развернулись и, натужно преодолев глубокий кювет, быстро пересекли неширокое поле и, скрывшись в ближайшей посадке, открыли беглый огонь. После первых же выстрелов соломенная крыша сарая вспыхнула. Из сарая, пятясь, выползла немецкая самоходка «Фердинанд», но не успела развернуться и загорелась. Из люков попрыгали и побежали немецкие танкисты. Скрываются за холмом.

Спрыгиваем с горящей самоходки на противоположную от огня сторону. Немцы ведут по горящим самоходкам огонь из пулемета. Пули порывистым градом цокают по броне. Нет механика-водителя. Люк открыт. Механик Валиев обмяк и тихо стонет. Пытаюсь взять его под мышки. Куда там. Он взрослый мужчина килограммов на восемьдесят, а во мне от силы пятьдесят. А пули цокают. Это хорошо, что цокают. Хуже будет, когда не будут цокать… Подбегает еще один самоходчик. Вдвоем вытаскиваем раненого, кладем на плащ-палатку и тащим в безопасное место.

В каком-то разоренном местечке неподалеку от Шауляя, через которое только что прокатился бой, подошла пожилая женщина и на непривычно чистом русском языке сказала: «Солдаты! Помогите похоронить

мужа. Его убили. (Не сказала кто, наверное, наши.) Он лежит в поле. Его съедят свиньи!» И она показала на видневшееся неподалеку тело покойного, возле которого уже бродили разбежавшиеся с фермы свиньи. Перед войной у Шейнина я читал, что свиньи едят покойников. Но тут, среди войны, это звучало настолько неожиданно, что мы опешили. Женщина не причитала, не плакала. По-видимому, это была семья русских эмигрантов, осевших здесь после революции. Что-то аристократическое ощущалось и сейчас в манере ее поведения, чувстве собственного достоинства, с которым она обращалась к нам в эту трагическую минуту. Они занимали двухэтажный чистенький особнячок, в сущности, довольно скромный, но представляющийся нам, по нашим тогдашним понятиям, верхом архитектурного совершенства. Женщина была высокая, худощавая, седоватые волосы обрамляли когда-то красивое лицо, держалась она прямо, даже изящно. Но главное, что поражало язык. Он разительно отличался от того, к которому мы привыкли на фронте. Это был язык Тургенева, нынче уже никто так не говорит.

В Шауляе упорный бой разгорелся в районе кожзавода. Но вот уже солдаты выносят новенькие седла и переобуваются в хромовые сапоги. К вечеру город был в наших руках, хотя в отдельных местах еще была слышна перестрелка.

Когда наш батальон подходил к городу, на самой окраине, где дорога поднималась на холм, лежала убитая девушка. В черном платье, молодая, открытыми голубыми глазами смотрела она в чистое небо своей родины. Кто она? Как попала под руку отступающим фашистам? Спросить было не у кого.

Шауляй в этом бою пострадал мало, почти не было разрушений, лишь в отдельных местах пожары изуродовали прекрасное лицо города. В целом город хорошо сохранился к большой радости его жителей и освободителей.

Но эта радость, как часто бывает на войне, оказалась преждевременной. В августе сорок четвертого, войска окруженной Курляндской группировки предприняли попытку вырваться и уйти в Германию на соединение с основными силами вермахта. Завязались ожесточенные бои. Положение осложнялось тем, что основные силы и средства были брошены на главный театр военных действий на Берлин. Прибалтийский Фронт считался второстепенным.

Наш батальон занимал оборону в районе местечка Кужей (Кужи) под Шауляем. На редкость солнечное лето сменилось теплой сухой осенью. В одно такое погожее утро на дороге перед нашей обороной появилась танковая колонна противника. Стало тревожно. Задержать танки было нечем, из-за недостатка войск оборона была сильно растянута. Вообще-то, позади нас, в глубине обороны, дежурил ИПТАП истребительно-противотанковый артиллерийский полк, поджидая, откуда появятся и куда направятся танки. Полк был полностью механизирован и очень подвижен. Но где он сейчас?

По цепи поступила команда: с танками не связываться, любой ценой отсечь пехоту.

Пехоту мы не пропустили. Но с немецкими танками в собственном тылу не очень-то уютно… Наша сорокапятка выдвинулась на прямую наводку, в неравном бою расчет погиб. Но немцы не догадались проутюжить позицию, торопились. Командовал этим орудием украинский парень, огромный детина, о таких в народе говорят: косая сажень в плечах. Он был контужен, но быстро пришел в себя. Увидев, что танки прошли передний край и удаляются в глубину нашей обороны, он раскинул свои огромные ручища, схватил лафет, развернул пушку вслед прорвавшимся танкам и стал посылать снаряд за снарядом. Последний в колонне танк загорелся! Дружное «Ура!» разнеслось над окопами. Имени этого парня никто не помнит. В полку его добродушно ласково называли Полтавская Галушка напишем эти слова с прописных букв.