Быть честным перед Богом
Шрифт:
“Мы внимательно пересчитываем бумажные деньги намеченного нами дня, пока не установим их “золотого содержания” по шкале вечности. В свете Воплощения нет больше ничего “секулярного”. Но если мы не вглядываемся в каждую кредитку кажущейся секулярности до тех пор, пока не проступит ее истинная ценность в свете прославленной человечности, — то уже к десяти часам утра мы скатываемся с “лезвия бритвы”, и наше положение не лучше, чем у пиетиста, который тоже скатился, но на противоположную сторону” [216] .
216
Macleod G. Only one way left. P. 161.
Молитва — это открытость основе нашего бытия; в ней “готовность решает всё”. Это значит, что невозможно составить учебник молитвы, построенный по типу старинных руководств к “духовной жизни” [217] (такая же ситуация и с этикой, как мы вскоре убедимся). Если молитва для нас — то, чем вы занимаетесь, когда душа удаляется “в укромный цветник”, то вы можете разбивать там дорожки и подравнивать бордюры. “Медитацию” можно проводить как лабораторный эксперимент — в подготовленных заранее условиях и при помощи заранее избранных методов. Но если мы всерьез считаем, что прежде чем Господь станет “пребывать с нами”, Он должен встретиться с нами на дороге в Эммаус, то никаких готовых правил быть не может.
217
Между
Пусть бодрствует наш дух на жизненном пути, Чтоб освятить всё то, что можем мы найти [218] .
Такие слова, конечно, не дают прочного руководства к религиозной жизни, но они могут быть единственным условием молитвы.
Кроме того, раз молитва начинается не с выделения особого времени для нее, то надо признать, что закрепление этого времени (как будто всё дело в нём, а остальное приложится) может стать прямым путем к разочарованию. Я думаю, что именно по этой причине бессчетное множество людей отказалось от молитвы. Они сделали всё по правилам благочестия, выделили специальные промежутки времени для молитвы — а это время становилось всё более и более пустым. Я вовсе не утверждаю, что эти промежутки времени не нужны, но я считаю, что они будут оставаться каким-то механическим занятием, пока мы не почувствуем, что они нужны, пока они не станут императивом нашей насыщенной молитвою жизни. Если бы у меня хватило смелости учить кого-нибудь молитве, я начал бы с другого конца — не от хроноса, не от времени, выделенного по часам, а от кайроса, от ожидания момента, который побудит нас стать на колени. Но я слишком хорошо сознаю опасности такой доктрины и возможные ее издержки — хотя будет ли их больше, чем при наших нынешних методиках? Такой подход требует не меньшей, а большей самодисциплины. Так что не стоит торопиться осуждать его как разлагающий. Тут я настаивал бы на следующем сравнении. Есть люди, которые держат себя в узде и могут сохранять бодрость только при жестком соблюдении ежедневного “моциона”; другие же находят, что могут поддерживать форму, прислушиваясь к своему здравому смыслу и прибегая к упражнениям тогда, когда в них чувствуется потребность. Есть студенты, которые могут не запускать свою учебу только в том случае, если они ежедневно определенное количество часов посвящают занятиям; другие же доверяют своей способности в меру работать и в меру развлекаться. Есть люди, которые могут жить по средствам лишь при условии скрупулезного подсчета доходов и расходов; другие же довольствуются периодической проверкой банковского счета и исходя из этого всякий раз решают, что они могут себе позволить. Наши викторианские деды относились к моциону, к режиму дня, а наипаче к ведению счетов почти с таким же религиозным рвением, с каким сегодня некоторые священники предписывают правила жизни. Но разве отказ от этих правил не приводит иных людей к такому же освобождению, какого друга достигают соблюдением оных? И разве дисциплина при этом непременно пойдет на убыль? Конечно, легко стать при этом толстым, ленивым и расточительным, а уж в духовном отношении кто может ручаться, как твердо он стоит? Однако если только человек ощущает обязывающую власть безусловного над своей жизнью в каком-либо, хотя бы и не религиозном отношении, если только он познал сколько-нибудь глубоко, чего стоит человеческая личность, если ему знакомо сострадание, если только он чувствует, что любовь Христова его к чему-то обязывает, то есть основания надеяться, что жизнь такого человека обретет свою внутреннюю дисциплину — и тягу к молитве — более действенную, нежели от любых искусственных правил. Правила, руководящие установки, контроль и сдерживание — всему этому должно быть, но для “совершеннолетнего человека” [219] , хотя бы и не возрожденного, они должны быть иными — и более рискованными. Однако в духе той свободы, которую даровал нам Христос, мы должны принимать и даже приветствовать этот риск. Во всяком случае, если просто дудеть в старую дудку — надежды у нас мало. Мы не должны налагать религиозную дисциплину ни на кого, кроме людей религиозных, т.е. “подзаконных” (пользуясь терминологией апостола Павла в его споре с иудействующими). Сегодняшний человек более не соглашается быть “под детоводителем” [220] . Однако он должен открыть — и открыть для самого себя, — что он будет свободным лишь “в законе Христовом”, будучи рабом Любви. Слова блаженного Августина [221] : “Люби Бога — и делай что хочешь” — никогда не были безопасными. Но они составляют самую суть христианской молитвы и христианского поведения.
218
Робинсон цитирует стихи из популярнейшего в XIX в. сборника “Христианский год: Размышления в стихах на воскресные и праздничные дни”, изданного в 1827 г. английским священником и религиозным поэтом Джоном Кеблом (1792—1866). Окончание четверостишия таково:
Тогда сокровищ тьму — цену их не исчесть!
219
Это выражение, пожалуй, не совсем удачно, потому что оно подразумевает также эмоциональную и моральную зрелость, чего не имел в виду Бонхёффер (уж во всяком случае применительно к своим тюремщикам!). “Если хотят говорить о Боге не как религиозные люди, — писал он, — то нужно говорить о Нём так, чтобы тем самым обезбоженность мира не прикрывалась, а, напротив, вскрывалась и чтобы благодаря этому мир внезапно предстал в новом освещении. Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу” (Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность. С. 138). Для образованного меньшинства “совершеннолетие” действительно предполагает интеллектуальную зрелость, однако для большинства это просто психологическая стадия развития, на которой религия и ее попытки держать человека в путах отвергаются как нечто детское. Но “совершеннолетие” не становится от того менее реальным.
220
Ср.: Гал. 3:24-25.
221
Августин Блаженный, епископ Гиппонский (354—430) — авторитетнейший из представителей западной патристики. Приведенные слова взяты из его толкования на 1-е Послание Иоанна.
И к этой теме мы должны теперь обратиться, если хотим полностью разобраться в том, какими будут для христианства последствия “атмосферы безрелигиозности”.
“Новая мораль”
РЕВОЛЮЦИЯ В ЭТИКЕ
Молитва и этика — это просто внутренняя и наружная стороны одного и того же. Действительно, с христианской точки зрения то и другое можно определить как встречу в безусловном личном отношении с безусловным в условном. И если мы пересматриваем свое представление о Боге, свое понимание трансцендентного, невозможно не подвергнуть такому же пересмотру и взгляды на мораль. Слишком тесно связаны эти представления. Ведь в конце концов все утверждения о Боге — это утверждения о Любви, о последнем основании и смысле личных отношений. Как говорит Джон Рен-Льюис, толкуя учение пророков и Нового Завета,
“моральные суждения о человеческих
Впрочем, доказывать необходимость революции в области морали нет никакой нужды. Она давно уже разразилась, и она-то на “революцию поневоле” не похожа. Здесь ветер перемен уже перешел в бурю. Нам остается только одна задача: правильно соотнести эту революцию с той, которую мы описали выше, и попытаться разобраться, каким должно быть христианское отношение к ней.
222
They became anglicans. P. 170 f.
Множество голосов в Церкви встречает эту революцию с визгливым испугом. Религиозные санкции теряют силу, моральные ориентиры размываются, нация в опасности. Вот чем кончается отступничество от христианства: отцы отвергли учение, дети отбросили мораль. В общем, можно почти без изменений повторить и на сей раз уже цитированные нами слова Бонхёффера о процессе секуляризации:
“Католические и протестантские историографы... сходятся во мнении, что в этом развитии следует видеть великое отпадение от Бога, от Христа, и чем энергичней они привлекают Бога и Христа, противодействуя такому ходу событий, тем в большей степени само это развитие понимает себя как антихристианское” [223] .
223
Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность. С. 126 (курсив мой. — Дж. Р.).
Здесь-то и кроется опасность. Христианство отождествляется просто-напросто со старой, традиционной моралью. Всё бы еще ничего, если бы эта мораль действительно была христианской. На самом же деле речь идет всего лишь об этическом эквиваленте супранатуралистического мировоззрения. И хотя в свое время такая мораль несомненно сослужила Церкви свою службу, а религиозным людям она всё еще кажется адекватной и даже жизненно необходимой, всё-таки было бы настоящим бедствием, если бы мы позволили христианству развалиться вместе с ней. А пока мы к этому и идем.
Согласно традиционному представлению, добро и зло действительно являются “вторичными производными” от Бога. Они определяются заповедями, которые Он установил. Классическое выражение этого воззрения на языке мифологии — вручение каменных скрижалей Моисею на верху горы. Они дарованы прямо с неба, они вечны, они полностью определяют поведение человека. Но в морали, как и в метафизике, давно уже произошел переход от “всевышнего” к “потустороннему” Богу, так что эти “абсолютные нормы” теперь, как правило, предлагаются нам уже без мифологических облачений. Потому их могут представлять скорее в терминах “естественного”, чем “позитивного” закона, но они всё еще “вписаны” в мироздание, всё еще “даны”, объективно и неизменно. Такие-то поступки всегда “дурны”, и “ничто не может оправдать их”, такие-то действия всегда “греховны”, и неважно, считаются ли они “преступными” в изменчивых представлениях человеческих сообществ. Предельным выражением такого мышления является, конечно, свод римско-католического нравственного богословия, величественный в своей незыблемой монолитности. Но этот же образ мыслей пропитывает (может быть, в более спутанном виде) и всё этическое учение Церкви, католическое и протестантское, официальное и неофициальное.
Хороший пример — традиционная трактовка одного из наиболее горячо обсуждаемых моральных вопросов — вопроса брака и развода. Конечно, в Церкви и даже в пределах того лагеря, который можно назвать супранатуралистическим, существуют достаточно разные взгляды по этому вопросу. Например, существует глубокое различие в интерпретации “нерасторжимости” брака. Одни говорят, что слово “нерасторжимый” означает: “брак никогда не должен расторгаться”. Другие понимают это в том смысле, что брак “не может быть расторгнут”, потому что супружество создает физический или метафизический союз, который так же невозможно расторгнуть, как невозможно перестать быть братом и сестрой. Последняя точка зрения характерна для супранатуралистического миросозерцания в целом, которое д-р Рен-Льюис анализирует в своем эссе “Упадок магизма в искусстве и политике” [224] . Оно основано на предположении, что вся сеть эмпирических отношений — лишь внешний покров, под которым скрывается мир оккультных реальностей, лежащий за видимым порядком вещей. Он-то, этот невидимый мир, и составляет последнюю истину о человеке, обществе и природе, как бы ни противоречили тому на первый взгляд эмпирические факты. Примером может служить “божественное право королей” [225] и средневековое учение о “степенях” — мистической иерархии, основанной на “первородстве” или “праве рождения” — или же “учение о сигнатурах” [226] . За эмпирическими отношениями стоят невидимые реальности, сущности, структуры, достоинство которых коренится в вечном порядке вещей и не зависит ни от каких перемен в феноменальном мире. К этой же категории принадлежит суждение, что сущность брака — это метафизическая или квазифизическая реальность, конституированная таинством и существующая совершенно независимо от действительного качества личных отношений. Сколь угодно явные признаки полного отсутствия практических проявлений этой “сущности” не имеют значения. Ведь никакие эмпирические факты не могут повлиять на эту реальность, и никакие юридические фикции не могут ее разрушить. Согласно этой супранатуралистической версии, расторжение брака невозможно не просто по моральным соображениям, а, так сказать, “по определению”. Тут уж речь не о том, что “что Бог сочетал, человек да не разлучает” [227] ; человек этого и не сможет, сколько бы ни старался. Ибо брак не просто нерасторжим: он неизгладим.
224
См.: The Critical quarterly. Manchester, 1960. Spring. P. 7—23.
225
Учение о божественном праве королей включает средневековые представления о легитимном монархе как помазаннике Божием, получающем свою власть от Бога и лишь перед Богом отвечающем за свои действия. Эта власть передается по наследству в одной священной семье и приобретается по праву первородства, а в более сложных случаях последовательность прав на престол зависит от степени родства, определяющей достоинство.
226
Учение о сигнатурах (от лат. signature — подписывать, помечать) — средневековая медицинская теория, согласно которой естественные знаки, коими “помечены” те или иные растения и минералы, указывают на сродственную область медицинского применения — например, желтые цветы помогают при желтухе и т.д.
227
Мф. 19:6; Мк. 10:9.
Кое-кто с готовностью заимствует якобы неотразимые аргументы, выработанные этим мировоззрением, чтобы поддержать “святость брака”. Что ж, вопрос только в том, многие ли сегодня верят в доктрину “браки заключаются на небесах” в такой ее форме. В любом случае ясно, что весьма мало шансов на успех у тех, кто предлагает подобное учение миру, который во всём — в науке, в политике, в искусстве и в религии — полностью отошел от такого взгляда на жизнь. Более того (и это еще важнее), далеко не очевидно, что такая доктрина имеет какое-то основание в учении Иисуса или в Новом Завете. В ней, как и в мифологическом мировоззрении, нет ничего специфически христианского. Это просто метафизика донаучной эпохи. Увязать с ней христианство — значит дискредитировать его вместе с этой отжившей метафизикой.