Быть единственной
Шрифт:
Так все и шло – своим чередом. Перестройка нарастала, пыжилась, влезала во все прорехи на теле самого справедливого на свете строя. Вадик рассказывал Маше анекдоты про нового вождя и про его дела, но Маша, хоть и смеялась, их не запоминала – а оно ей надо? Главное, то, что никуда младшенький особенно не ходил, ночевал всенепременно под родительским кровом и о том, чтобы привести пред Машины очи невесту, речи не заводил. Шел ему уже двадцать восьмой год, а это означало, что он почти что старый холостяк и, даст-то Бог, уже и не женится. Правда, Вадик время от времени заговаривал о том, что надо бы Маше отрегулировать отношения с семьей старшего сына, и тетка подталкивала, и ее
Тем более Маша наконец вышла на пенсию, денег стало больше, и кормить сыночков она смогла бы обильнее. Жаль, что не лучше – потому что с фальшивой своей «невесткой», работавшей в горисполкоме при дефиците, Маше по ассортименту было не тягаться, но все-таки. Однако этого опять по-Машиному не случилось, и Володя продолжал жить в той своей «семье».
А в один прекрасный день младшенький, для приличия сунувшись посоветоваться с матерью насчет подарка и получив гневный отпор, ругнулся и ушел к брату на празднование его тридцатилетия. Маша даже как-то этого не ожидала – действительно, давно она Володечку не видела, ох как давненько… Даже забыла, что ему должен стукнуть тридцатник… Да, взрослый мужчина. Женатый, ребенок есть… Квартира, работа. А мама как же?
– Неужели уж и теперь с ним не помиришься? – заглядывая в Машино хмурое лицо, спросила тетка. – Живут они хорошо, чего ты?…
– А я с ним и не ссорилась, – фыркнула с вызовом Маша. – Пусть возвращается. Я приму.
– Опять ты за свое, – покачала головой тетка, доливая кипятка в заварной чайник. – Никак не отступишься.
– И не отступлюсь.
– А зря! На вот, посмотри.
Тетка сунула ей в руки какую-то довольно большую глянцевую фотографию. Знала бы Маша, что ей дают, – пальцем не прикоснулась бы! Но от неожиданности все-таки взяла и…
Там было, видимо, снято это Володькино тридцатилетие. Гости стояли полукругом, все чуть навеселе, улыбающиеся, нарядные, с бокалами. Когда Маша вгляделась, то узнала своего старшенького! Слева был Вадик, а справа эта его «жена», в костюмчике, щупленькая, с темными кудряшками вокруг лица.
Невольно, не в силах оторваться, Маша цепко, быстро обсмотрела лицо старшего сына. Оно стало суше, черты лица определеннее, чуть наметились залысины на лбу. Главное, несчастным, голодным и загнанным он не выглядел. Вполне довольным и счастливым. Без нее. Без мамы…
– Что ты мне даешь! – Маша отбросила карточку чуть ли не в лицо тетке.
Та от испуга заморгала, неловко поймала ее, летевшую аккурат в чашку с горячим чаем.
– Мань, а поделикатнее нельзя?! – прикрикнул вошедший в этот момент на кухню «дядька».
«Вечно он… как черт из рукомойника», – раздосадовалась Маша.
– В гостях вроде?! Пора бы вести себя научиться – на пенсии уже, а? Все воюешь да воюешь.
Маша почувствовала в груди такое сжатие – как перед тем, когда она начинала без удержу садить матом, повергая в оторопь даже опытных по этой части односельчан. Но ссориться с практически единственными родственниками было совсем ни к чему. Ведь кроме них и идти-то в случае чего не к кому.
Маша с огромным усилием взяла себя в руки. От этого рот перестал
– Извиняйте, Александр Иванович. Мы деревенские, по-другому не обучены.
– А в деревне что – уважению к старшим не обучали? – щурясь, покачал головой «дядька». – Ерунду городишь, Маш.
Маша не ответила и встала.
– Пойду я. Спасибо за угощение.
– … Ты все-таки подумай, Маня, – сказала, провожая ее в дверях, тетка. – К шестидесяти ведь тебе… Как одной-то?
– Я не одна, – передернула плечами Маша. А потом гордо и сладко улыбнулась. – У меня Вадичка есть.
Хоть и стоял на дворе декабрь, а все была клеклая, плюсовая погода, со снего-дождем в воздухе и под ногами. Маша ходила в тряпичном пальто, купленном, в крике и препирательствах, на заводской распродаже, и вокруг народ больше ходил в осеннем, проклиная сырость, потому что все хуже становилось в магазинах с обувью. И когда хилым, промозглым утром у Машиного стеклянного загончика остановилась женщина в ярко-зеленом пальто, протянула пропуск в пластиковом мешочке, Маша только подумала: а ведь и на Новый год снег, поди, не ляжет, раз такая теплынь до сих пор…
Женщина прошла на территорию, и только тут Машу словно ушатом холодной воды окатило: да это ж та самая Галька, на которую ей еще весной указали как на сы'ночкину зазнобу… Пропуска ей все совали и совали, а Маша пыталась припомнить, куда она сунула пакетик, полученный от зеленого пальто… Когда вслед за служащими прикатила и прошла волна рабочих, Маша, даже не передохнув, принялась просматривать пропуска итээровцев, к которым, без сомнения, относилась и эта баба.
– Что-нибудь не так? – спросил у нее проходивший мимо начальник охраны.
– Проверяю, чтобы так, – с достоинством ответила Маша, не прекращая лазанья.
«А вот и она!»
Начальник, чуть постояв рядом, удалился. Маша, пытаясь успокоиться, села и будто исподтишка, воровато взглянула на пропуск.
«Точно – Галина! Она… Змея подколодная… Ух, убила бы!»
Лицо на фотографии было красивым, продолговатым, с пухлыми, ярко накрашенными губами – даже на крошечной карточке видно, как намазалась!.
«А чего это я расстраиваюсь-то? – вдруг одернула сама себя Маша. – Еще не хватало! Когда это мне Клавка плела, что Вадичка за этой сыкухой страдает? У, весной еще!.. И ничего не было. Вранье все это. Нашим бабам только намекни – такую историю распишут!.. Чего было и чего не было. Поговорит парень с девчонкой – и все уже, «она от него аборт сделала!». Может, эта проститутка сама под Вадичку роет – это может быть, да… А он? А он одну маму любит. Он знает, что мама никогда его не выдаст».
Маша еще раз посмотрела на карточку, запомнила, что эта Галька – ведущий экономист, и сунула пропуск назад в ячейку. Как бы эти сутки проклятущие досидеть без проблем… Холодно, сыро, через щели с улицу тянуло, и двор, разъезженный машинами, тоже не внушал радости. Подремать бы, но ходят и ходят эти все…
И все же, когда после пяти вечера через проходную двинулись начальники и итээровцы, Маша услыхала хорошо запомнившийся номер и фамилию – Феоктистова. Она мелко дрожащей рукой протянула зеленому пальто пропуск, а сама жадно вцепилась взглядом в лицо за стеклом. Видно было плохо – на дворе давно стемнело, а лампочки в целях экономии везде по заводу были вкручены слабые, едва живые. Чувствуя, как открывается сам собой рот, чтобы сказать подлюке Феоктистовой что-нибудь эдакое, Маша успела заметить, что лицо у этой Гальки красивое, не похожее на широкие лица выселковских баб, продолговатое и даже зимой заметно смуглое.