Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Шрифт:
А вот что стоит, так это обратить внимание на характеристику самовыдвиженки — легенда и первая красавица Ленинграда. Ну, относительно порядкового номера в тогдашнем конкурсе красоты: кто считал? Или на нынешний лад: какое жюри присудило ей звание «Мисс Ленинград»? А называть саму себя «суперпризом», который достался Довлатову, — это супер-пупер смело для дамы, которая скоро будет справлять свое 75-летие, с коим заранее ее поздравляю. Все, однако, становится на свои места, когда мы с фрейдистской лупой в руках всмотримся в оброненное Асей Пекуровской слово «легенда». Да, да, читатель, та самая оговорка или описка, сквозь которую, по Фрейду, проглядывает истина. Весь этот анонс, за исключением разве что названия шоу, если вкладывать в глагол «любить» не сокровенный смысл, а куда более элементарный (см. выше), следует определить как самосозданную и саморастиражированную легенду. То, что здесь у нас
Вот мы и подходим к концу нашего мини-исследования.
Осталась самая малость.
Мне кажется, в чем мы должны довериться Асе Пекуровской, так это в мужском списке победителей, а скорее, согласно вышеизложенной теории, в списке побежденных ею литераторов, ибо она была падка именно на литературных знаменитостей, будь то суперстар Аксенов или широко известные в узких кругах Бродский и Довлатов. Пусть только не брешет: Сережа к тому времени уже писал рассказы, а Ося конечно же написал лучшие стихи и достиг поэтических высот еще в России, а Нобелевскую премию получил не за амбиции и не за нахрап, но именно за поэзию. Жаль, право, что филолог Ася Пекуровская по сю пору отрицает самоочевидные литературные достижения.
Возвращаясь к сексуальной сфере ее деятельности, не думаю, чтобы она прихвастнула своими женскими победами — есть пусть не очевидцы, со свечой никто не стоял, но свидетели, хоть они и сходят постепенно со сцены — в могилу, оставляя после себя противоречивые воспоминания. В том же анонсе, через несколько строчек после названия шоу, донжуанитский список Аси Пекуровской немного меняется: имена те же самые, два первых фигуранта махнулись местами: Бродский, Довлатов, Аксенов. Опять не в алфавитном порядке, но все-таки и не по чину. Хоть первым идет наш нобелевец, но дальше бы в таком случае пошел Аксенов — ввиду несравнимо большей его популярности, чем у Довлатова, в годы, когда все трое романились с Асей, и при явной — до сих пор! — недооценке ею таланта своего первого мужа. Как филолог и писатель, она не поставила бы Довлатова раньше Аксенова, если бы располагала их по литературной значимости. Остается хронология. Точка.
А что касается двух противоречивых показаний ее любовников, то нам ничего не остается, как поверить Довлатову и не поверить Бродскому. Пусть его и «обвиняли во всем, окромя погоды». Но что за ним не водилось, это хвастать своими мужскими победами и подводить своих пассий, а их было немало. Он не принадлежал к тому типу мужиков, для которых честь — только слова: «Che dunque l'onore? Una parola!», отсылая к Фальстафу. Напротив, Бродский был человек чести — рыцарской чести, вел себя кошерно, этого у него не отнимешь. Да и зачем? Его мужская харизма была всем очевидна — как женщинам, так и мужчинам. Тем более что его бывшая краля вышла замуж за знакомого, пусть шапочного, и коллегу, пусть из другого литературного цеха, по мнению Бродского, рангом ниже: «…я был на пару лет старше, а в молодости разница в два года весьма значительна: сказывается инерция средней школы, комплекс старшеклассника; если вы пишете стихи, вы еще в большей мере старшеклассник по отношению к прозаику». Оставим на совести Бродского эту весьма спорную, хоть и императивную иерархию литературных жанров.
Сомнения отпадают: Бродский был первым. Нет, не в смысле, конечно, несверленой жемчужины и необъезженной кобылицы, а в хронологическом порядке очередности. В смысле предшественника, а не первопроходчика. А эвфемизм «крепость пала» следует понимать не только в смысле рыцарского поведения по отношению к бывшей сопостельнице и чтобы не причинить боль ее будущему мужу, а и в буквальном смысле: что его девушка не дождалась ИБ и стала герлой СД.
Вот что мучило и терзало Довлатова всю жизнь, а не только супружескую. Куда больше, чем измены первой жены. Ретроспективная ревность сильнее любой другой.
Довлатов подозревал, догадывался, знал. Не ревновать же в самом деле к какому-то ничтожному, пусть богатому и успешному, адвокату Фиме Койсману. Довлатов был до мозга костей писателем, и любой поединок имел значение для него прежде всего на литературном поле. В мандельштамовском смысле: «И меня только равный убьет». Аналогия с литературным — скорее, чем любовным, — m'enage `a trois трех «Б» напрашивается, но не так чтобы обязательна, да и не в контексте моего исследования. Оно же — расследование. Вот что является главной составляющей отношений Довлатова и Бродского, а вовсе не то, что гения освистали в той самой комнате в одно окно с камином и роялем в доме № 23 на улице Рубинштейна.
Довлатов все это знал, не мог не знать, а теперь знаем мы.
Бродский & Довлатов:
Честно, работая над этой книгой, авторы хотели предварить публикацию запрещенной в России статьи Сережи Довлатова из «Нового американца» коротенькой преамбулой, прямо к ней относящейся. Но тут один из авторов напомнил другому, что, помимо запретной статьи Довлатова, существует еще запретное стихотворение Бродского — представьте себе! Общепризнанные писатели, блестящая статья одного, прекрасное стихотворение другого — и оба под запретом! В чем дело? А фишка в том, что причина запрета на современных классиков русской литературы — одна и та же. Именно эта причина и объединяет эти во всем остальном несхожие и разножанровые произведения двух разных, хоть и хорошо знакомых друг с другом по Питеру и Нью-Йорку писателей — Иосифа Бродского и Сергея Довлатова. Загадка, да? На каждую загадку есть отгадка. Потому как загадка не то же самое, что тайна.
Иосиф Бродский. Лене Клепиковой и Вове Соловьеву. С комментами
Сколько я о нем написал! С дюжину портретных эссе и критических статей, юбилейный адрес к его пятидесятилетию, два докуромана: один прижизненный, «Три еврея», а другой посмертный — «Post mortem», — не пора ли остановиться? Почему он является мне в моих сновидениях, а наяву в моем мозгу звучат стихи в его собственном исполнении — нараспев, речитативом, бормоча, картавя, с пропусками слов и строк, раскачиваясь и потея. То ли шаман, то ли кантор, я знаю? Неумолчный голос. А теперь вот алчет из своей могилы на острове мертвых в Сан-Микеле, проборматывая свой наказ, чтобы я снова писал о нем. Или это «игра ложного воображения», как выразился однажды Платон. И был не прав: какое воображение не ложное? На то оно и воображение, чтобы дополнять и исправлять реальность, потому хотя бы, что та не дотягивает до наших желаний и фантазий. Где кончается реал и начинается фэнтези? В моих сновидениях мне являются один из моих покойных котов (сиамец-шизик), папа с мамой и Бродский, в которого я был влюблен, как в женщину. Вот, наконец, я и просек: любовь не проходит со смертью любимого человека или животного. Пусть некрофильство, но не в медицинском значении этого слова. В другом смысле: «Явись, возлюбленная тень!» Мой разговор с Бродским продолжается, как его разговор с Небожителем, хоть сам он не Бог, но заместитель Бога, а Виктор Гюго, тот и вовсе считал, что поэт творит наравне с Богом. Кто знает. Устанавливает ли смерть пределы общению живого с покойником? Или прав Ваш любимый поэт, Ося, которого Вы не только ставили выше Пушкина, но и больше любили:
Но не найдет отзыва тот глагол, Что страстное земное перешел.Почему не найдет? А если попробовать? Не случайно же я слышу во сне Ваш картавый голос. Принимаю заказ от покойника с того света, из могилы. А пробиться к Вам, Иосиф Бродский, можно только с помощью Вашей поэзии, на стиховом, то есть Вашем, языке. Вот я и возьму одно Ваше шестистрофное стихотворение, сочиненное Вами на случай в конце февраля 1972-го, за три месяца до эмиграции, и помещу его в контекст нашего с Вами питерского времени.
Сначала повинюсь. Это из-за меня страдает не только Бродский, но и Довлатов — два классика современной литературы. С обоими я был близок, но с Бродским больше по Питеру, а с Довлатовым больше в Нью-Йорке, где мы виделись ежевечерне в течение нескольких лет, отчасти — но не только! — по топографической, как я уже говорил, причине, ибо были соседями, но я бы это назвал «соседством по жизни», если воспользоваться выражением Пастернака. Правда, и в Ленинграде мы виделись часто, хоть и не регулярно, принадлежа к разным кругам молодой интеллигенции. Да, оба были местными знаменитостями, и вот недавно на чьем-то людном юбилее в нью-йоркском ресторане «Севан» ко мне подошла дама родом из Питера и стала перечислять, где встречала нас, большого и маленького, не будучи с нами знакома: на Невском у Елисеевского магазина, у Дворца искусств, у Малого зала Филармонии: «На вас показывали пальцем, вы бросались в глаза». По-любому, именно я делал вступительное слово к единственному сольному вечеру Довлатова в России — в Доме писателей имени Маяковского на улице Воинова, о чем сохранилось свидетельство на фотографиях архивариуса питерского андеграунда Наташи Шарымовой, которая продолжила свою фотолетопись, переехав вместе со своими героями в Нью-Йорк (см. вкладки). Уже здесь я опубликовал юбилейный адрес на 50-летие Бродского, который начинался с первой страницы «Нового русского слова», тогдашнего флагмана русскоязычной прессы в эмиграции, а внутри газеты занимал еще целую полосу. Ну и так далее, о чем читатель уже знает, читая эту книгу.