Бюро темных дел
Шрифт:
– Что… что вы хотите сказать?
– Я не могу быть виновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Не могу по одной важной причине, – проговорил Валантен странным, надломленным тоном. – Потому что Дамьен Комб – это я.
Глава 40, в которой Валантен исчезает
– Да, я и есть Дамьен Комб. Но мне удалось забыть эту истину на семь долгих лет.
Валантен дождался, когда они с Аглаэ останутся наедине в фиакре, чтобы поведать ей во всех подробностях свою историю, ибо она вправе была это услышать. Девушка из-за него рисковала жизнью, поэтому заслуживала узнать тайну, которую прежде сумел раскрыть лишь один человек: тот, кого Валантен любил и ценил больше всех на свете до самой его безвременной смерти, приемный отец, Гиацинт Верн.
– Мне было восемь
– Я уже ничего не понимаю, – пробормотала Аглаэ, к которой постепенно возвращался здоровый румянец. – Мне казалось, Дамьен – имя другого мальчика, того, с кем вы провели в заточении несколько недель.
Они с Аглаэ вышли из подземелья на площадь Согласия около двух часов ночи, изнуренные усталостью и пережитыми испытаниями. Видок, к счастью, пообещал заняться формальностями самостоятельно. Бывший шеф бригады «Сюрте» заверил Валантена, что у него еще остались связи на улице Иерусалима и он сумеет всё уладить. До рассвета Эмили де Миранд и доктор Тюссо уже окажутся за решеткой, а подробный рапорт об этом деле будет лежать на столе у префекта полиции. Он также сказал, что остальное подождет до завтрашнего дня и в любом случае им будет проще объясниться с полицейским начальством, когда виконт де Шампаньяк придет в себя, обретет память, ясность сознания и сможет подтвердить их слова.
Таким образом успокоив Валантена, бывший каторжник велел ему больше ни о чем не думать, кроме как о том, чтобы отвезти Аглаэ домой и хорошенько отдохнуть самому. До конца выполнив роль доброго самаритянина, Видок еще каким-то образом ухитрился в столь поздний час раздобыть для них свободный фиакр, избавив тем самым от необходимости тащиться пешком по спящему Парижу.
Несмотря на жгучую боль в раненом плече, Валантен решил не откладывать больше откровенный разговор с Аглаэ. За последние часы он пережил такую бурю эмоций, перехлестывающих через край, что чувствовал потребность излить душу. К тому же он боялся, что, если не выговорится сразу, потом уже не сумеет найти нужных слов для своих откровений. Сейчас его разум был подобен запертой комнате, которую нужно было срочно проветрить, чтобы пыль не легла толстым саваном на все, что там находится. И еще надо было пользоваться моментом, пока боль в плече настолько выматывала его, что сил держать внутреннюю оборону не оставалось. В общем, довериться Аглаэ он мог сейчас или никогда. Валантен понимал: если он хочет вырваться наконец из своего одиночества, необходимо обнажить перед ней душу, рассказать о своих страданиях…
– То, в чем я вам сейчас признался, – продолжил молодой человек, и его глаза на изможденном, осунувшемся лице лихорадочно заблестели, – стало известно мне самому благодаря психиатру, доктору Эскиролю. Мой приемный отец проконсультировался с ним втайне от меня, будучи уверенным, что специалист по душевным болезням сумеет мне помочь. Но лучше будет рассказать вам эту историю с самого начала… Как я уже упомянул вскользь, родители бросили меня во младенчестве, и я о них почти ничего не знаю. Мне не исполнилось и месяца, когда я был отдан в приемную семью лесника из Морвана. Оттуда меня в июле тысяча восемьсот пятнадцатого года, едва мне сравнялось восемь, и забрал Викарий. Он привез меня в парижское предместье у Монтрёйской заставы и запер в погребе своего дома. Я и представить тогда не мог, что проведу в том страшном месте, в заточении, четыре долгих года и стану жертвой противоестественных склонностей извращенца в сутане.
Лицо Аглаэ омрачилось, когда она слушала о страданиях, пережитых ее спутником. Из деликатности или какой-то душевной стыдливости она не могла открыто взглянуть ему в глаза и произнести слова утешения, но ее глубочайшее сочувствие и так было заметно: оно проявлялось в участившемся, прерывистом дыхании, от которого все быстрее поднималась прелестная грудь девушки.
– В столь раннем возрасте ребенок не может понять, что означают такие громкие слова, как «Зло» или «Рок». Я искал объяснение тому, что со мной случилось, и в итоге убедил себя, что все это произошло по моей собственной вине. Решил, что я плохой и потому должен быть справедливо наказан. Именно
– Вы не пробовали сбежать раньше?
– Как ни безумно это звучит, но я смирился со своей долей. Викарию удалось подавить во мне всякую волю к сопротивлению, превратить меня в свое домашнее животное, послушное и почти благодарное за то, что хозяин уделяет ему крохи своего внимания. А потом, в один злосчастный день, по прошествии многих месяцев и лет моего плена, он заставил меня сделать нечто ужасное. Намного ужаснее, чем все остальное…
Валантен замолчал, снова мысленно переживая лютую смерть землеройки, мамзель Луизы. Ему стало трудно дышать: застарелая скорбь, спрятанная в самых дальних уголках души, комом подкатила к горлу; так тина поднимается во взбаламученной воде со дна пруда и медленно распространяется по поверхности. Аглаэ почувствовала, что нельзя сейчас нарушать его молчание, и просто положила ладонь на его руку, стремясь успокоить.
– Парадоксальным образом именно этот акт беспричинной жестокости и спас меня, – продолжил Валантен, когда нашел в себе силы снова заговорить. – Потрясение, испытанное мною тогда, вызвало своего рода внутренний разлом. Как впоследствии доктор Эскироль объяснил отцу, мой разум, вместо того чтобы осмыслить немыслимое и стерпеть нестерпимое, как будто бы раскололся надвое. В итоге место в погребе рядом с Дамьеном занял Валантен. С того дня нас всегда было двое: Дамьен, покорный и слабый, неспособный к бунту, и его двойник Валантен, строптивый, упрямый, сильный и решительный. Только один из них был способен вырваться из лап Викария…
Аглаэ вздрогнула, ошеломленно моргнув:
– Вы хотите сказать… О нет, это же невозможно!
– Тем не менее так все и было, – кивнул Валантен, который догадывался, о чем думает его подруга. – Чтобы вырваться из плена, несчастный мальчик, замурованный в погребе живьем, должен был отсечь часть своей души. У Дамьена не было ни сил, ни смелости, чтобы бросить вызов Викарию. Лишь Валантен мог это сделать. И когда Гиацинт Верн нашел измученного мальчишку в шатре кривых зеркал на Тронной площади, он поднял на руки и прижал к груди именно Валантена. А Дамьен остался пленником где-то во мраке бесконечной ночи. И только смерть Викария может освободить его.
– Ваш приемный отец все это знал?
– Долгое время ему была известна лишь часть правды. В первые дни нашей жизни под одной крышей он с величайшим терпением, добротой и заботой сумел добиться, чтобы я рассказал ему свою историю. Но я не мог говорить о Дамьене. Мой разум попросту стер эту часть меня, как впоследствии он стер и все воспоминания о моем пребывании в заточении. Гиацинт Верн тайком от меня начал восстанавливать мою биографию. По самым ничтожным крупицам сведений, которые я сумел ему дать, он нашел дом лесника, где я жил в Морване, затем поговорил с сестрами милосердия в парижском приюте, где меня оставили во младенчестве. В итоге ему удалось выяснить мои настоящие имя и фамилию. Он даже каким-то образом раздобыл выписку о крещении Дамьена Комба. Пролив свет на мое прошлое, которое для меня самого оставалось темным, отец понял, что арест Викария будет тем самым ключом, с помощью которого можно отпереть замкнутые врата моего раздвоившегося сознания. Ни слова мне не сказав, он целых семь лет прилагал все усилия к тому, чтобы выследить монстра. До того самого дня тысяча восемьсот двадцать шестого года, когда случайно прочитанная заметка в газете открыла мне глаза. Осознав, что Викарий жив и продолжает мучить невинных, я испытал второе потрясение, которое разрушило в моей памяти барьеры, возникшие в результате того, первого. Я вспомнил, кто я такой. Отца в тот день не было дома. А когда он вернулся, у нас состоялся долгий и тяжелый разговор, во время которого он мне и признался, что ему давно известна правда обо мне. Тогда я еще не знал, что отец обсуждал мой случай с доктором Эскиролем, но, следуя советам последнего, он сразу попытался убедить меня, что я должен принять свою истинную личность во всей полноте и что я не смогу жить дальше, отрицая собственное прошлое. Вскоре после этого Гиацинт Верн переписал завещание, заменив в нем имя «Валантен Верн» на «Дамьен Комб». Тогда же он сочинил мне то послание, которое из потайной комнаты в моей квартире украл комиссар Фланшар, не сумевший, разумеется, понять его истинный смысл.