Бывший Булка и его дочь
Шрифт:
Что делать теперь? Обидеться, заорать, заплакать? Но всё равно это уже случилось. Время не схватишь за хвост и не отмотаешь назад, чтобы вычеркнуть тот момент, когда он стал на колени перед спящею Лидой и своими губами прикоснулся к её губам. А своим носом, наверное, прикоснулся к её носу.
Лида сжалась ещё сильнее. Подбородок вдавила в колени. Две слезы выехали у неё на глаз, потом ещё две. Лида сморгнула их. Севка на какое-то время стал виден смутно… "Слёзы застлали ей глаза" – как говорилось
Главное, ей совсем не было стыдно. И от этого ей было… ужасно стыдно!
И приятно ей не было. И очень обидно: случилось такое важное, а будто ничего не произошло!
Она плакала, а Сева молчал. Только скажи мне что-нибудь, я тебе так дам!..
Прошло несколько минут. Теперь она просто сидела и плакала. Потому что сразу ведь не остановишься. Она полезла в карман за платком, да никак не могла его вынуть из обтягивающих своих брючек.
– Лида… Лидочка! Я тебе клянусь, я никогда больше!
– Ладно. – Она шмыгнула носом, потому что платок никак всё не вылезал.
Молча, стесняясь друг друга, они собрались. А впрочем, что там за сборы: сапоги надеть, да пальто, да шапку. Всё это Сева принёс ей в теплоту чума и настелил дорожку из двух старых телогреек, чтоб она могла пройти в сапогах.
– Лид, ты есть будешь?
Ей хотелось поесть. Но как было сказать об этом в такую неподходящую минуту? Она молча покачала головой.
– Ну и я тогда не буду! – сказал Севка. А ему, наверное, хотелось ещё больше: ведь он мальчишка. Лида пожалела его. Но что же поделаешь!
На улице солнце светило всё так же весело. Только с середины неба оно переползло на край. Было уже половина пятого. Тёмные длинные тени от двух баб расходились в разные стороны. И хотя это был всего лишь закон физики, Лиде стало грустно.
Севка с понурой деловитостью проверял, всё ли убрано, потушено, выключено. На снегу, на стеклянном приморозке, валялись их бутерброды. Верней, они даже и не валялись, а просто лежали на снегу, как на скатерти, – бери да ешь! Но сказанного слова не воротить. Тут уж пошло на принцип.
Никогда не замечали? Чем глупее и случайней принцип, тем труднее его отбросить. Почему так?..
Бутерброды остались лежать на поживу завтрашним птицам. Лида и Севка шли по худо протоптанной тропинке. Севка виноватый, а Лида – сама не знала какая.
Пока он запирал калитку, Лида сквозь железные прутья ворот смотрела на участок – весь в отпечатках их следов, весь такой знакомый, с притихшими на морозце кустами и рогатыми яблонями. Бабы отсюда видны были плохо – только две белые глыбы. А лица их глядели в другую сторону.
Лида испугалась, что приедет кто-нибудь и увидит этих баб с надписями… Однако она не могла сказать этого Севе, не могла с ним заговорить. Тоже глупый принцип. А
Этих баб вообще надо бы сломать – улики жуткие!
Да уж очень жаль было их!
Севка, угнувшись, шёл впереди. Лида вздохнула, но так, чтоб он не услышал. Она всё-всё припомнила – всё хорошее за эти два месяца их знакомства. А такого набиралось немало. Он, можно сказать, всем был хороший, Сева.
Да только подумайте вы сами, как же страшно было Лиде его прощать. А вдруг он подумает: "Всё в порядке, ничего не случилось. Значит, так и надо себя вести. Можно!"
И даже пусть она ему специально скажет: "Ты только, Севочка, не думай, что, если я тебя простила…" Он, конечно, ответит: "Ничего я не думаю!" А сам именно будет думать чего не надо!
Такое положение было безвыходное. И в то же время так хотелось Лиде помириться. Потому что совсем ещё неизвестно, что тебя дома ждёт. Может быть, родители уже всё узнали, и значит, будет экзекуция, притом здоровая! И придётся ещё чего-то врать – правду ведь не расскажешь!
Так пусть хоть последние минутки пройдут хорошо.
Уже раз сто она собиралась хлопнуть его варежкой по шапке: "Эй, Сусанин… Но только смотри. Прощается на первый раз…" И всё никак не решалась.
Вдруг ей такая умная мысль в голову пришла, что она всё же не удержалась и заговорила:
– Понимаешь ты: это как шкура царевны-лягушки! До поры до времени нельзя её палить! А ты…
– Три года и три дня? – не оборачиваясь, сказал Сева. – Верно? Столько ей надо было в лягушечьей шкуре ходить?
– Ну… да, – неуверенно сказала Лида. Она не понимала, к чему он клонит.
– Значит, до шестнадцати? – Сева помолчал несколько секунд. – Да пожалуйста! Я согласен ждать и дольше. Вообще сколько хочешь!
Ждать? Оказывается, вот как он думает! Шагает сейчас по белой мартовской улице этой дачной деревеньки, а сам думает, что и через три года – а значит, всегда! – между ним и Лидой всё будет, как сейчас.
Ни один мальчишка в мире не говорил ей ничего подобного. Да и она сама… На неделю, ну, может быть, на месяц, ну уж в крайнем случае на четверть, ну уж в самом крайнем – на весь учебный год. А чтобы дольше…
Да ведь и вся эта так называемая "школьная любовь" не умеет загадывать. Она как зимняя оттепель: мелькнула, сверкнула – и кончилась. И – извини, Семёнов (пусть Семёновы не обижаются, фамилия эта взята здесь совершенно случайно. Обычно в дело идёт некий Иванов-Петров-Сидоров), извини, Семёнов! Любовь свободна, трам-трам-пам-пам-парам, законов всех она сильней… И пошёл Семёнов пригорюнившись, нос повесивши. И будет горевать он ровно до девятнадцати часов тридцати минут, когда… начнётся по телевизору хоккей!