Бывший Булка и его дочь
Шрифт:
Шестиклассническая любовь, уж не сердитесь на меня, вообще, по-моему, те же "дочки-матери". Только вместо кукол все роли исполняют люди.
Так всегда думала и Лида Филиппова. Вернее, не думала, а чувствовала. Потому что словами это выразить трудно.
И вдруг ей сказали, что её будут ждать, пока она станет взрослая, целых три года. Что её вообще будут ждать, сколько потребуется. Всю жизнь!
Ей так странно сделалось. И в то же время так… хорошо. Лида ещё не знала, что для женщин – и для взрослых, и для пока еще не очень – самое дорогое, когда тебе говорят,
Хотя это бывает, к сожалению, далеко не всегда…
* * *
Лида смотрела на Севкину спину, на уши его, безбожно оттопыренные шапкой, и чувствовала: именно в эту минуту и буквально у неё на глазах что-то в ней меняется.
Говорят, можно услышать, как растёт трава. А можно услышать, как душа взрослеет?
– Сева… (Он остановился, повернулся к ней.) А я тоже согласна тебя ждать, сколько потребуется. Только не делай больше… этого. И по телефону тоже не говори. Потому что…
Он кивнул.
Честно? Ты понял, Сев? (Он снова кивнул.) Согласен на это? Но только уж всё, Севка: сказано – замётано!
Он улыбнулся:
– Лид! Из какого детсада ты это узнала: "сказано -замётано"? Ну что за ахинейщина!
Лида засмеялась:
– Как хочу, так и говорю!
В самом деле, хватит уже: всё серьёзность да серьёзность.
– Пошёл быстрей, коняга! – она стала бить его варежкой по спине.
Скоро дорога стала пошире, Лида пошла рядом, и, как бы незаметно друг для друга, они взялись за руки и так шли, молча, до самой станции, до самой электрички, которая неслась неизвестно откуда, неслась по чисту полю, освещённому погасшим закатом и щербатой, но яркой луной.
Глава 5
Впервые ему показалось высоко подниматься до четвёртого этажа. Сердце забилось. "Хватит дурака-то валять!" – подумал он зло. Всё же остановился на повороте между вторым и третьим этажом. "Спокойнее, понял – нет? Спокойнее!"
Вошёл. Приказал себе всё делать, как обычно: пальто… шарф сложить аккуратно, надеть тапочки…
Минут через двадцать или шут его знает через сколько пришла вдруг Лида. Она остановилась в дверях, спросила, глядя на него с некоторым как бы сомнением:
– Ты чего, батянь, а?
– Ничего! – ответил он отрывисто. И сообразил, что сидит в кресле напротив телевизора, который… не включён.
– Ты не заболел? – Лида спросила легко. Наверное, она нисколько не верила в такую возможность.
Сама она выглядела просто чудесно, такой от неё свежестью веяло, словно она провела день не в душной школе, а где-то за городом. Он и радовался за дочь, и сердце щемило, когда думал о себе.
Он всё продолжал сидеть перед пустым телевизором. Лида в одних колготах бегала по квартире.
– Ты
– А ты сама-то почему не ела?
Он спросил это просто так, конечно, не зная, что она и правда не ела.
Лидка ничего не ответила и стала шмыгать ещё торопливее.
Многоопытным своим сердцем отца он почувствовал: что-то здесь нечисто. Почему, например, её портфель оказался под кроватью, а не на обычном месте в прихожей? И чего это она бегает? Следы заметает? И чего это вытряхивает из спортивной сумки? И почему, в самом деле, она так свежа?..
"Совсем ты, парень, с ума сошёл! – сказал он сам себе. – Ей же всего-навсего двенадцать лет восемь месяцев. Ну что ж ты из неё бледную старушку делаешь?"
Лида, уже в домашнем платьишке, уже, видно, успокоившаяся, вошла, увидела, что отец всё ещё продолжает своё странное сидение.
– Батянь, ты обедать будешь или маму подождёшь?.. Ты чего такой, батянь?
– Придёт мама и будет интересоваться, почему ты не обедала. Причём куда строже, чем я…
Лидка сделала круглые мышиные глаза – и кроткие и хитрые одновременно, тихо пропала из комнаты. Скоро запахло щами и котлетами.
Главное, он совершенно не знал, как ему быть, и чувствовал себя словно провинившимся. Впервые он сам нуждался в их помощи и защите. И ему страшно было признаться в этом.
Если б мама!
Но мама его умерла почти пятнадцать лет назад. Сейчас с особой силой Бывший Булка почувствовал, что он совершенно взрослый мужик, причём не очень уже молодой. И он болен. И с каждой съеденной котлетой, с каждой тарелкой щей болезнь его разрастается всё сильнее.
Это при других болезнях говорят: ешь лучше – и поправишься. А здесь – нет. Потому что болезнь эта, она состоит из самого тебя. Она – ты сам, твои собственные клетки, но только переродившиеся, сошедшие с ума.
И они жрут его. Сперва небольно, небольно, небольно. Как сейчас… А потом боль и смерть.
– Ли-да! – закричал он вдруг таким голосом, словно кричал: "Ма-ма!" И сам испугался своего крика. И устыдился: "Ну баба! Страшнее смерти-то ничего не будет…" И остановился удивлённо: он не представлял, как это он, Бывший Булка, может умереть. Как и вы не представляете этого, как и я.
То есть мы, конечно знаем все, что умрём когда-нибудь. Когда-то там, в старости.
А может быть, и никогда…
И Булка – совершенно так же… Но сейчас срок его бесконечной жизни сократился до полугода. Он стал считать: сегодня тринадцатое марта… Апреля, мая, июня, июля, августа, сентября, октя… Нет, это уже много… Чушь какая-то!
Однако он ещё не привык бояться, ещё не заболел страхом, как все тяжело больные люди. Он испытывал только глубокое удивление: неужели это я, про меня?
Вместе с котлетным ветром из кухни вбежала Лида. Бывший Булка уже успел подумать за эти несколько секунд и успел сказать себе: "Ну баба!" И потом: "Чушь какая-то…"