Царь Аттолии
Шрифт:
Озадаченный, он отступил от кровати. Рядом стоял низкий мягкий табурет. Костис нерешительно присел на край. Пряжки нагрудника впились ему в бока, напоминая, что все это происходит не во сне.
Утренний свет все еще был тусклым, а небо оставалось серым. Костис зевнул. Как бы в ответ на его мысли, в дверях появилась Фрезина с подносом в руках. Он мгновенно захлопнул рот и вскочил, чувствуя вину за то, что поддался слабости.
Она улыбнулась, ставя поднос на легкий столик.
— Я подумала, вам следует позавтракать, — сказала она.
— Спасибо,
— Конечно, должен, — возразила она. Ее голос звучал тихо, но она не перешла на шепот. — Вы здесь не в карауле. За дверью достаточно охраны, чтобы обеспечить его безопасность. Вы здесь на случай, если… ему станет плохо, когда он начнет просыпаться.
Она передвинула поднос ближе к Костису, а потом подошла к кровати и положила ладонь на лоб царя. Он не шевелился. Она осторожно подсунула ладонь ему под щеку и наклонилась, чтобы поцеловать в лоб, как мать целует ребенка.
Костис уставился на нее. Фрезина улыбнулась.
— Что взять со старухи, — сказала она. — Даже царь позволяет мне маленькие вольности.
Она скользнула за дверь, оставив Костиса наедине со своими мыслями.
Спальня царицы казалась золотой, как пчелиные соты, и безмолвной, как могила. Хотя до Костиса иногда долетали отголоски суеты из дальних комнат, тишина в спальне действовала на него, как снотворное. Чтобы не заснуть, он встал и прошелся по ковру, с интересом, но издали, посмотрел на письменный стол с аккуратным рядом чернильниц и пучками перьев, на резные бусины-печати и ассортимент маленьких амфор на полке. Затем снова сел и оглянулся проверить, не потревожил ли он царский сон.
Через некоторое время Евгенидис повернул голову на подушке и приоткрыл один глаз. Он с равнодушным удивлением оглядел комнату. Затем его взгляд остановился на Костисе. Костис наклонился вперед на своем пуфике и сказал:
— Надо спать.
Евгенидис послушно закрыл глаза. Костис улыбнулся. Кто-то хихикнул у него за спиной, и он быстро оглянулся. Это была Илея, одна из младших служанок царицы, несколько прядей ее темных волос выбились из-под серебряной сетки и струились по шее. Она стояла, прислонившись к дверной раме и скрестив руки.
— Я не надеялась, что он может кого-нибудь послушаться, — сказала она улыбаясь.
— Я всего лишь сказал то, что он и сам собирался сделать, — ответил Костис.
— Это был ловкий трюк, — согласилась Илея.
Позже, когда Евгенидис снова зашевелился, Костис с облегчением подумал, что на этот раз царь наконец просыпается. Костис чувствовал себя отупевшим от усталости. День тянулся ужасающе медленно, а его глаза просто слипались. Даже когда он держал их открытыми, они, казалось, не могли сосредоточиться на увиденном, поэтому Костису понадобилось некоторое время, чтобы понять, что царь не просыпается, а мечется в кошмарном сне. Костис упал на колени рядом с кроватью.
— Ваше Величество?
Царь вздрогнул, как будто укушенный язычком пламени, но не проснулся.
Мгновением позже царь уже сидел в дальнем углу кровати с широко раскрытыми глазами и шестидюймовым ножом, неизвестно как оказавшемся у него в руке. Костис поднял над собой раскрытые ладони, чтобы их хорошо было видно, и заговорил очень тихо и очень спокойно:
— У вас был кошмар, Ваше Величество.
— Костис, — сказал царь, словно изо всех сил пытаясь узнать его.
— Да, Ваше Величество.
— Командир отделения.
— Вы произвели меня в лейтенанты, Ваше Величество, — осторожно напомнил Костис.
Царь сосредоточился.
— Да, точно.
Он опустил острие клинка. Оно дрожало, но краска начала возвращаться на его бескровное лицо.
— Ирина, — тихо позвал он.
Костис обернулся и увидел в дверном проеме царицу. Когда он снова посмотрел на царя, его румянец снова исчез.
Царица прошла через комнату, села на край постели и обняла его за шею. Царь прислонился к ее плечу и сказал извиняющимся тоном:
— Я собираюсь поболеть еще немного.
— Положи это, — попросила царица, вынимая нож из его послушных пальцев и бросив его на покрывало. Все еще обнимая его одной рукой, она потянулась к полотенцу в миске с водой, стоящей на столике рядом с кроватью. Она бережно обтерла лицо царя и отвела мокрые пряди с его лба.
— Боже мой, как это унизительно, — сказал царь, ложась на подушки.
— Не так уж и страшно, — возразила царица.
— Легко тебе говорить, — ответил царь. — Тебе не снятся кошмары.
— Что же тогда я должна сказать?
Царь вздохнул. Забыв, что Костис стоит рядом, что кто-то вообще существует в мире, кроме них двоих, царь дрожащим голосом попросил:
— Скажи, что ты не вырежешь мой лживый язык, скажи, что не вырвешь мои глаза, что не проткнешь раскаленной иглой мои уши.
После кратких мгновений неподвижности, царица наклонилась и поцеловала мужа сначала в одно закрытое веко, потом в другое.
— Я люблю твои глаза, — сказала она. Она поцеловала его в обе щеки рядом с мочками ушей. — Я люблю твои уши, и я люблю, — она остановилась, чтобы нежно поцеловать его в губы, — все твои нелепые выдумки.
Царь открыл глаза и улыбнулся царице своей доверчивой и непостижимой улыбкой. Шокированный Костис, ставший свидетелем такой глубоко интимной сцены, в надежде на побег бросил взгляд на дверь, но путь к свободе был отрезан двумя служанками, неподвижно стоящими около косяков и внимательно глядящим в пол у себя под ногами. Ему оставалось только мечтать, что земля под ним расступится и поглотит его вместе с пуфиком и маленьким трехногим столиком. И желательно, чтобы это произошло совершенно беззвучно, чтобы не привлечь внимания царя и царицы.