Царь мира сего, или Битва пророков продолжается
Шрифт:
– Да, Миша. Это – твоя дочь…
– Моя дочь? – рыдая, воскликнул он, – но почему ты мне ничего не сообщала? Почему скрыла?
– Потому что ты – американский летчик. А я не хочу, чтобы у моей дочери был американский отец. Изволька – русская. Я ждала, когда ты тоже станешь русским. Я знала, что ты станешь опять русским!
– Я уже русский, Лена! Теперь я тоже уже русский! Ты даже не знаешь – что со мной произошло! Я тебе все расскажу! Я тебе такое расскажу! Я тебе все-все теперь расскажу! Теперь у нас будет много времени!
Беловский бережно
– Что с ней, она спит?
Лена заглянула в глаза дочери и сказала:
– Нет. Она умерла…
Михаил хотел сказать, крикнуть что-то, но звук застрял в горле, как это бывает в страшном сне.
– Не нужно плакать, Миша – услышал он голос Тимофея, – что толку в запоздалых слезах? Лучше иди и спасай. Иди и спасай!
– Иди и спасай! – добавил Киприан.
– Иди и спасай! – послышалось отовсюду, пронеслось болью во всем разбитом теле и ударило электрическим разрядом в остановившееся сердце, заставив его снова забиться.
Отрицаюсь тебя, сатана!
Анатоль, видя, что Беловский потерял сознание, не стал больше его теребить, а стянул с койки одеяло, перекатил на него раненого и выволок его на открытую террасу. Все это время его деятельный ум один за другим прикидывал планы дальнейших действий, но он не находил ни одного подходящего варианта. Он был в безвыходном тупике и от этого чувствовал непривычную для него растерянность. Коэн взвешивал жидкие плюсы и жирные минусы ситуации и был почти в отчаянии от их соотношения:
1. Беловский был серьезно ранен;
2. Сам он неузнаваемо постарел;
3. Вольфу бомба оторвала ноги, и он умер, не приходя в сознание;
4. Вся остальная прислуга была усыплена, а потому ни к чему непригодна.
Особенно он сожалел о том, что был усыплен и доктор, который мог бы сейчас осмотреть Михаила. Это минусы. Из плюсов Анатоль нашел только три обстоятельства:
1. Он сам жив;
2. Беловский тоже пока не погиб, хотя дышит на ладан;
3. И самое главное – шейх получил сигнал о взрыве. Значит, есть немного времени.
Безвыходность положения раздражала Коэна. Он не привык к такому. Он впервые в жизни не знал, что делать дальше, с чего начать и чем закончить. Но и сидеть, сложа руки и смотреть на умирающего Беловского он тоже не мог. Прежде всего, он оторвал обрывки изрубленных осколками бомбы шорт с Михаила, снял с себя и с него поясные ремни и перетянул ими ноги лейтенанта, чтобы остановить кровотечение. Потом он сбегал к доктору, сгреб в какую-то коробку все, что только попалось на глаза, включая ноутбук медика, и притащил это на террасу, где лежал раненый.
К своему удивлению, он застал лейтенанта в сознании. Тот даже немного приподнял из грязной кровавой лужи вытекшей из него голову, и, дрожа всем телом, осматривал превратившиеся в мочало ноги.
– Осторожно, Миша! Тебе не нужно шевелиться! – забеспокоился Анатоль, –
– М-м-м… – тяжело и часто дыша, взвыл от боли Михаил. – Помогать тут нечему, ног там уже нет…
– Ну что ты, что ты!? Мы еще у тебя на свадьбе спляшем!
– Дожить еще нужно… до свадьбы…
– Доживем, обязательно доживем! Ты же у нас летчик! Ты – русский летчик! Ты – вторым Маресьевым будешь! – пытался шутить Анатоль.
Беловский непослушными руками рванул с шеи приемник, и попросил Коэна:
– Ты… ничего не спрашивай… и ничему… не удивляйся – попросил он, активировав связь с Изволь.
– О, Господи! – первым делом воскликнула она. – Не трогай пока свои ноги, сейчас мы их диагностируем.
Михаил сглотнул сухость в горле и сморщился.
– Пить… дайте пить…
– Сейчас, сейчас, Миша! Подожди чуток! – Коэн вскочил и убежал за водой.
– Что там у меня? – простонал он.
– Ничего страшного: обе ноги по колено полностью раздроблены и нашпигованы металлическими шариками. Хорошо хоть, что жизненно важные органы почти не пострадали. Ты терпи. Только терпи! Мы тебя вытащим!
– Что вы собираетесь делать?
– Запустим программу регенерации поврежденных органов.
– Я не хочу…
– Как это так ты не хочешь?
– Я к Тимофею и Киприану хочу.
– Не говори ерунды!
– Скажи им, что я не смогу… Я не вытерплю… – из последних сил выдавил из себя Михаил.
– Вытерпишь! – испуганно закричала Изволь. – Ты все вытерпишь! Так будет!
Вспомнились тяжелораненые и умирающие солдаты, которых часто приходилось видеть на войне. Большинство из них сначала кричали от страшной боли, но силы их быстро покидали, и если они не теряли сознание, то, молча сосредоточась на чем-то очень важном, тихо мучаясь, умирали. Их безвольные тела, с оторванными конечностями, развороченными животами или зажаренной плотью, трепетали, а широко раскрытые глаза безразлично смотрели на суету вокруг и ничего не выражали, кроме чудовищного страдания. Каким бы ни был человек героем, каким бы мужеством ни обладал, какой бы идеей ни горело его сердце, в момент смертельного ранения у него мгновенно пропадает какой-либо интерес ко всему на свете. Только в кино раненые супермены продолжают прыгать, бегать, драться, кого-то спасать или сами спасаться. В жизни такого не бывает. В жизни тяжелораненый человек падает там, где стоял и на этом заканчивается весь героический пафос.
Вот и сейчас Михаил почувствовал полное безразличие к Коэну, России и ко всему человечеству. Зачем ему все это надо? Он опустил голову обратно в грязную кровавую лужу. Ему было все равно – где лежать и в чем лежать. Где-то далеко чего-то кричала ему Изволь. Кто-то лил в его растрескавшиеся губы воду, которую не хотелось уже даже глотать. Ему было больно. Невыносимо больно. Оставьте меня все!
– Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой мой! Здравствуй во веки!
– Ты кто?
– Неужели забыл? С глаз долой, из сердца вон?