Царь нигилистов 3
Шрифт:
Ну, что? Есть шок?
Там в камерах круглые сутки горит свет, здесь одна свеча на столе, и неизвестно, выдадут ли другую. И из угла у двери, что полностью скрыт в тени, доносится какой-то шорох. Мыши?
Без паники.
Ну, есть шок. Продолжаем ставить эксперименты на себе.
Он повесил ментик на спинку кровати. Очень не хватало стула. Зато на кровати матрас, даже довольно пухлый, подушка, одеяло и чистое бельё.
Потрогал матрас. Кажется, сено. И даже слегка пахнет сеном. Это лучше, чем парашей.
Как Саша читал
«Что делать! — отвечал царь. — У всех так. Это случайно и временно». В общем, он же не виноват, что их тут столько понаехало.
Против ожиданий было довольно тепло. Еще проходя коридором гауптвахты, он заметил склад дров в каморке за стеклянной дверью. Значит, топят печь.
Но как решать проблему сортира было непонятно. Очень бы не помешало после многочасового допроса у царя. Он подозревал, что ведро под умывальником и есть параша, но очень не хотелось доводить воздух в помещении до декабристского состояния.
Саша сел на кровать и раскрыл Библию. Язык был сложноват для его уровня. Очень не хватало французско-русского словаря.
Странно, там в будущем для него вообще не было проблемой спросить, где туалет. И тут вдруг казалось жутким унижением.
Он услышал скрип и хлопок за спиной и обернулся.
Окошечко в двери камеры открылось, оттуда ударил сноп света и показалась усатая физиономия гренадера. Из будущего Саша отлично помнил, что на уголовном жаргоне эта вещь называется «кормяк». Но очень не хотелось применять этот термин к отверстию в благородной дубовой двери.
— Ваше Императорское Высочество! Берите хлеб и квас.
— Благодарю, — сказал Саша.
Встал, подошел к двери.
— Простите, а здесь есть ватерклозет? — поинтересовался он.
— Да, — кивнул солдат.
— Можно меня туда отвести?
Гренадер задумался.
— Обещаю никаких попыток к бегству не предпринимать.
— Вообще-то, у вас есть ведро.
— Понимаю, но это не лучший выход.
— Хорошо, я у командира спрошу.
Саша принял из рук тюремщика порезанный хлеб на тарелке, кувшин с квасом и кружку, и кормяк закрылся.
Отнес еду на стол, в камере запахло хлебом. Есть и пить хотелось ужасно.
Но окошечко снова открылось.
— Пойдемте, Ваше Императорское Высочество!
Саша несколько забеспокоился за сохранность хлеба от мышей, но пошел.
И его выпустили в освещенный масляными лампами коридор.
Предпринимать какие-либо попытки к бегству казалось довольно тухлым делом: из дворцовой роты здесь дежурило по крайней мере отделение. И всё отделение дружно поднялось на ноги.
Когда Саша приходил куда-нибудь с Никсой, он считал, что встают перед Никсой, поскольку тот цесаревич. Когда он шел с Гогелем или Зиновьевым, то считал, что встают перед ними, они же генералы. То есть для всех почти старшие по званию.
Только теперь он постиг истину.
— Мой арест не отменяет обязанности передо мной вставать? — спросил он.
— Никак нет, Ваше Императорское Высочество! — отрапортовал унтер-офицер.
— Садитесь, господа, — сказал Саша. — Устанете каждый раз вставать.
Гренадеры переглянулись. В воздухе повисла странная тишина.
— Я что-то не так сказал? — спросил Саша. — Говорите прямо, я исправлюсь.
— Ваше Императорское Высочество! «Господин» можно обращаться только к нашему командиру Егору Ивановичу, — заметил пожилой гренадер с седыми усами и бакенбардами.
И посмотрел в сторону унтер-офицера.
— Потому что у нас Золотой роте унтер-офицер равен армейскому поручику. А мы простые люди, какие мы господа?
Темно-зеленая форма дворцовой «золотой» роты, красный лацкан с золотым шитьем, золотые погоны, а на груди четыре солдатских георгиевских креста.
— Не надо над нами так издеваться, — упрекнул солдат.
— О, Боже! — воскликнул Саша. — Меньше всего хотел вас обидеть. Простите великодушно!
— Конечно, — кивнул гренадер.
И чуть не прослезился.
Ватерклозет здесь оказался такой же системы, как в Александрии и всех царских дворцах. И с таким же звуком.
В общем-то, важно было не столько избежать вони в камере, сколько наладить коммуникацию с охраной. Вроде, начало получаться.
— Ваше Императорское Высочество, у вас жалобы и просьбы есть? — спросил унтер-офицер, когда он возвращался обратно.
— Да, Егор Иванович, — сказал Саша. — Французско-русский словарь, письменные принадлежности, пару запасных свечей и стул, если можно.
Унтер, кажется, несколько смутился обращением, но возражать не стал.
— Свечи сейчас, — пообещал он. — Про словарь и письменный прибор передадим. А стул не положено.
— Не положено, так не положено. Беру свои слова обратно.
Он вернулся в камеру. Налил кваса, и его запах смешался с запахом хлеба. И это было прямо замечательно. Квас отличный и хлеб вполне, мыши не добрались. Вспоминалась картина «Всюду жизнь».
Минут через десять прибыли свечи.
Спать в таких местах невозможно. И дело не в набитом сеном тюфяке и не в железном основании кровати. Ненамного жестче, чем ставшая родной великокняжеская раскладушка.
Дело в том, что мозг совершенно автономно и без всякого участие хозяина до рассвета решает вопрос о том, как отсюда выбраться, сколько не говори ему, что утро вечера мудренее.
В таких местах очень близкий горизонт планирования. Сейчас главное добыть перо и бумагу. Некоторые шаги в этом направлении сделаны. Ну, и угомонись ты!
Перспектива по следам декабристов переехать отсюда в Петропавловскую крепость, а потом в Сибирь лет на тридцать Сашу совершенно не устраивала.
Заснул он часов в пять утра.