Царь нигилистов 5
Шрифт:
15 июля вся семья, ещё остававшаяся в Петергофе, отплывала в Гапсаль к Никсе. В тот же день Константин Николаевич уезжал в Англию. Царь с женой и детьми поднялся на яхту «Штандарт», а дядя Костя — на яхту «Стрельна», которая проводила «Штандарт» до большого Кронштадтского рейда.
Из двух труб «Стрельны» валил дым, паровая машина вращала два гребных колеса, и развевался на корме Андреевский флаг. Кроме гребных колёс на яхте Константина Николаевича имелись и две мачты, но видимо из-за штиля без парусов.
«Штандарт»
Саша с любопытством осматривал корабль. Гребных колёс здесь тоже имелось два: справа и слева по борту, а труба — одна. Но также, как на «Стрельне», две мачты.
Каюты были отделаны панелями дорогого дерева, на полу лежали ковры.
Но сидеть внизу не хотелось, ибо погода была прекрасная, светило солнце, и море отражало летнее светло-голубое небо.
Обедали на палубе, в носовой части, так что дым от трубы не портил настроения и атмосферы, уходя назад.
За столом присутствовала дама, с которой Саша, конечно, пересекался на приёмах, больших выходах и в гостиной у Мама, но близко знаком не был. Даму звали Александра Долгорукова, в обществе называли «Александрин», а за глаза «Великая Мадемуазель».
Про неё и царя ходили мутные слухи, которые достигали Сашиных ушей в настолько рафинированном виде, что только жизненный опыт позволял понять, что имеется в виду.
Но не позволял судить о степени близости отношений. Ибо не было такого, чтобы госпожа Долгорукова отлучалась вдруг в своё имение месяцев этак на девять, или хотя бы на три, а потом в семье одного из царских приближенных появлялось новорожденное дитя.
С другой стороны, слухи были не новы, и, говорят, ходили уже несколько лет. В то, что Александрин динамила государя столько времени тоже верилось с трудом.
Её не то, чтобы любили.
Особенно не жаловал дядя Костя и величал «несносная Долгорукова».
Причина такого отношения была Саше в общем ясна. Александрин была умна, остроумна, свободного говорила на шести языках, в совершенстве владела искусством сарказма и всегда была готова продемонстрировать собеседнику интеллектуальное превосходство.
Для государя она, видимо, делала исключение и в нужные моменты прикусывала свой змеиный язык, а для Константина Николаевича — уже нет, равно, как и для всех прочих.
В общем, при Александрин Саша избегал говорить по-французски, тем более по-немецки, и даже свой простонародный английский не решался слишком демонстрировать.
Что были еще за три языка, коими владела Долгорукова, Саша не знал, и некому было проверить. Ибо больше трёх современных языков при дворе знал только папа, и четвертым был польский. Вряд ли Александрин владела такой экзотикой.
По приказу Гримма великим князьям запрещалось говорить с чужими по-русски, но Гримм был с Никсой в Гапсале, а присутствующий на «Штандарте» Гогель подчинялся Зиновьеву, а не Гриммму, а военные воспитатели были к Гримму в непримиримой оппозиции.
Так
Слава Богу, окружающий морской пейзаж с успехом отвлекал от застольной беседы, которая носила в основном светский характер.
Обедать сели, как обычно, в шесть вечера, и скоро вечернее солнце отразилось в водах Финского залива, вытянувшись в дорожку, и становясь с каждым часом более оранжевым, пока не окрасилось алым, обещая роскошный морской закат и бросая на палубу тени от снастей и мачты.
Саша украдкой смотрел на Долгорукову и мама. Императрица была значительно красивее, хотя и старше соперницы на 10 лет. Александрин вообще было трудно назвать красавицей. Она была слишком высока для женщины, худа, сутула, бледна, с бесцветными стеклянными глазами, смотревшими из-под тяжёлых век, но беседа преображала её: глаза загорались, лицо вспыхивало нежным румянцем, спина выпрямлялась, движения обретали кошачью грацию и на лице играла лукавая улыбка.
Папа, почти не скрываясь влюблённо смотрел на неё. А глаза мама становились влажны и печальны.
Появились первые звёзды, встала над водою дуга млечного пути, и детей прогнали в каюту. Сашу, Володю и Гогеля, понятно, в одну.
С палубы ещё долго были слышны голоса, до самой полуночи.
Море было спокойно всю ночь. Так что никто не страдал морской болезнью. Тьму сменил тихий рассвет и серебряное утро, к полудню поднялась небольшая зыбь, море потемнело, но к вечеру снова стало гладко, как шёлк.
В шесть часов пополудни показался Гапсаль, с моря выглядевший весьма живописно: развалины старой крепости, шпиль протестантской кирхи, сосны с золотыми стволами, белые домики с черепичными крышами, изогнутая линия набережной, синяя гавань с яхтами и баркасами и луна на вечернем небе, отраженная в водах залива.
Большая толпа встречала императорскую чету с криками «ура», было слышно, как на набережной поют «Боже, царя храни».
На пристани уже ждал Никса в сопровождении Зиновьева, и братья обнялись при встрече.
А после заката на развалинах крепости зажгли плошки с маслом, фальшфейеры и бенгальские огни.
При ближайшем рассмотрении маленький и малоэтажный городок Саше не понравился, в нём даже не было очарования старого немецкого селения, хотя он когда-то принадлежал Швеции.
История его как царского курорта началась в 1825 году, когда молодой врач Карл Абрахам Гунниус, только что окончивший Таллинский университет, был назначен сюда помощником уездного лекаря. Посещал он и семьи рыбаков и однажды увидел, как старый рыбак держит ноги в морском донном иле. Оказалось, что рыбаки для облегчения суставных болей используют нагретую на солнце грязь, разбавленную морской водой.