Царь нигилистов
Шрифт:
Картинка снова сменилась, и Саша увидел себя сидящем перед пылающим костром. Только вместо дров на нем были сложены окровавленные части трупов. Огонь был неестественно ярким на фоне полной тьмы, а чей-то голос рядом говорил, что императрица и наследник плохо горят, и не факт, что это царица, ее, видимо, спутали, и теперь вместо нее горит ее служанка. И голос этот звучал глухо и низко, как из глубин преисподней.
Костер исчез, и Саша увидел себя сидящем на камне на склоне горы в окружении целой гряды лесистых
И только проснувшись вспомнил, кто автор.
Первым порывом было записать стихотворение, но у постели сидел очередной незнакомец. Саша поднялся на локте и сел на кровати, опершись на спинку.
— Как вам спалось, Александр Александрович? — спросил визитер.
Одет он был по-военному в мундир с погонами и двумя рядами пуговиц. У него было немного вытянутое лицо, крупный нос, пышные усы, лысина с остатками волос и ямочка на подбородке. Глаза, впрочем, смотрели скорее заботливо, чем строго.
— Отвратительно! — честно признался Саша.
И его взгляд упал на пузырек с «Лауданумом», блюдце и ложечку.
— Сны ужасные, — пояснил он. — особенно в конце. Видимо, действие лекарства. Я должен вас помнить?
— Я Григорий Федорович Гогель, ваш гувернер.
— А! Генерал-майор?
— Да. Вы меня помните?
— Нет. Мне Никса рассказывал.
Саша повернул «Лауданум» этикеткой к гувернеру.
— Григорий Федорович, не знаете, что это?
— Лекарство, — улыбнулся Гогель. — Моя жена иногда принимает, от бессонницы выписывают, от нервов, от болей.
— А из чего его делают?
Гувернер пожал плечами.
— Я не аптекарь, Александр Александрович.
Рядом с подсвечником и «Лауданумом» на тумбочке у кровати лежали листы ватмана, ножницы и возникло несколько книг. Сверху лежал нетолстый том под названием «Восшествие на престол императора Николая Первого». Автор: барон Корф. В книге была записочка: «Must read!»
Под Корфом имелся французско-русский словарь и томик Беранже, который тоже не обошелся без записки тем же почерком, но, на этот
— Гм… — сказал Саша.
— Давайте, не с чтения начнем, Александр Александрович, — попросил Гогель.
— Это от Никсы.
— Все равно, даже, если от Николая Александровича.
— Конечно, конечно.
Саша вздохнул, слез с кровати и отправился в уборную. Гогель проводил его до двери сортира. Эта навязчивая опека начинала раздражать.
На завтрак подали бульон с булочками. Саша удивился, но быстро решил, что в этом что-то есть. Гувернер завтракал вместе с ним.
— Вы тоже воевали, Григорий Федорович? — спросил Саша. — Как и Зиновьев?
— Да, — кивнул Гогель.
— Русско-турецкая война? Крымская?
— Усмирение Польши. Осада Варшавы.
— Понятно. Польское восстание.
— Мятеж, — уточнил Гогель.
— Да, да. Мятеж, конечно. Они же не победили. Какой по счету? В разговоре с Зиновьевым я перепутал две русско-турецкие войны. А польский восстаний было едва ли меньше. Это которое? Не Костюшко?
— Нет, Александр Александрович, Костюшко был еще при Екатерине Великой.
— Ужас! Похоже историю мне нужно учить сначала.
Итак, перед ним сидел очередной защитник российских интересов на не совсем российских территориях. Что-то вроде командира танковой бригады во время введения войск в Чехословакию в 1968-м, ну, или Гиркина-Стрелкова в ДНР, ну, или офицера ВДВ во время братской помощи Казахстану в 2022-м.
Все-таки с Зиновьевым — участником праведной русско-турецкой войны — было больше точек соприкосновения. В результате одной из таких войн образовалась Болгария — единственная страна Восточной Европы, где нам не плюют вслед.
Саша представил, что его отдали на воспитание Гиркину-Стрелкову, и ему стало не по себе. Ладно, не будем драматизировать. Товарищ Стрелков в юности увлекался идеалам белого движения и даже писал эмоциональные стихи по то, как красиво умрет за Россию. Интересно, насколько господину Гогелю близок сей имперский романтизм?
Кофе Саша пил молча, размышляя о том, где у гувернера может быть кнопка.
— Григорий Федорович, а вы в юности стихов не писали? — наконец, спросил Саша.
— Нет. А, почему вы так решили?
— Просто, напомнили мне одного человека… Мне надо несколько писем написать. Могу я сейчас этим заняться?
— Да, конечно. Кому?
— Я обязан отчитываться перед вами в том, с кем веду переписку? — спросил Саша.
— Да, Александр Александрович.
— Хорошо. Письмо номер один. Никсе.
И Саша отодвинул чашку из-под кофе на край стола, взял лист бумаги и карандаш.
— Александр Александрович, — сказал Гогель, — письма карандашом не пишут. Это крайне невежливо.
— Ладно, — вздохнул Саша.