Царь Сиона
Шрифт:
Людгер был убит. Его упрямство не устояло перед печалью любимой дочери, но ему не приходило в голову, как восстановить утраченное согласие. Наконец, он напал на путь всех слабохарактерных людей и стал утешать Анжелу тем, что грядущие дни полны неожиданностей; что неизвестно, что будет; что обещание еще не клятва и так дальше, все в том же безнадежно вялом тоне.
Трудно описать, каким ярким огнем загорелись глаза Анжелы, когда тот, о ком только что говорили, и кто занимал все ее помыслы, появился внезапно на пороге. В полной форме своего нового звания торопливо вошел
— Простите, что помешал вам! — сказал он, избегая взглядов Анжелы. — Бывшему другу да будет дозволено явиться в минуту несчастья с добрым советом.
— Бывшему другу? — переспросила с тоской девушка и протянула ему руку.
Он мимоходом пожал ее и продолжал, поглощенный тяжелыми мыслями:
— Запритесь дома, барышня! Сегодняшний день, если верить хоть половине слухов, наполняющих город, грозит новым возмущением. Одному Всевышнему известно, кто одолеет, потому что брат восстает на брата, слепой идет на слепого!
— Новые ужасы! — жалобно воскликнул Людгер. — Но послушай, Ринальд, говори же по-человечески. Разве ты не видишь, как моему ангелочку тяжело переносить твою суровость? Если бы ты знал, как я раскаиваюсь… Но я не должен…
— Кончай, кончай, отец! — молила Анжела.
Ринальд слушал, пораженный. Любовь, которую тщетно старался он заглушить в себе, озарила счастьем его загоревшийся взор, пожаром разлилась по его лицу.
Но в это время в комнату вошла Елизавета, в своем вдовьем траурном вуале, и прервала излияния Людгера.
— Я бы хотела, если вы позволите, мастер Людгер, — сказала она, — провести несколько дней в обществе вашей милой дочери: в моем печальном доме так пусто и грустно!
Прежде чем Людгер собрался ответить, Ринальд, не обращая внимания на присутствующих, обратился к Анжеле:
— Анжела, скажи мне, повтори то, чему я хочу верить, несмотря на все сомнения: скажи, что меня, меня одного ты носишь в своем сердце… и равнодушна ко всем графам и рыцарям на свете, и добрый отец не устоит перед нашей любовью и мольбами.
Анжела ответила:
— О, Ринальд, друг мой, поверь, один только злой дух недоверия и смятения, овладевший тобою, стоит на пути к нашему союзу. Это также верно, — как глубока моя любовь к тебе, как то, что отец осчастливит нас своим согласием. Обещай мне… Вдруг Елизавета воскликнула:
— Постойте, разве вы не слышите? Колокола гудят… Все прислушались. Звонили в набат, возвещавший о пожаре, и в колокол ратуши.
— Начинается! — сказал Ринальд с тяжелым вздохом. — Берите свое оружие, пойдем вместе, мастер Людгер. Посмотрим, что сегодня пошлет нам Небо и его пророки. Анжела, я доставлю вам отца здравым и невредимым или не вернусь сам. Запритесь крепко в доме обе.
Он пожал руку своей подруге как человек, отправляющийся в далекое путешествие. Художник, растерявшийся от ужаса, после долгих сборов также горячо простился с дочерью.
— Скажи мне, — спросила Елизавета Анжелу, когда они ушли, — неужели годы и страдание так меня изменили, что Ринальд даже не узнает меня?
— Ты его знала? — рассеянно спросила
— Он часто приходил к отцу и говорил со мной.
— Ах, Елизавета, он так любит меня, что ему ни до кого. Прости ему его невежливость ради нашей любви!
— Да, я вижу. Ты счастлива даже в самом страдании.
С этими горькими словами Елизавета принялась запирать и загораживать двери дома. Затем она обратилась к углубившейся в свои мысли Анжеле:
— Пойдем наверх, оттуда виден дом городского совета, а мне кажется, что весь народ сбегается туда.
Действительно, на улицах царствовало необыкновенное движение. Все решительно партии высыпали на улицу, словно сговорились посмотреть друг другу в глаза. Бургомистр, советники и цеховой старшина уже находились на рыночной площади, когда появился Маттисен, окруженный толпой своих сподвижников. Посреди них стояли четыре связанных человека — солдаты наемного городского войска, как это было видно по их одежде.
Гарлемец, похожий на Голиафа в своем грубом платье из звериных шкур, вооруженный огромной секирой, приказал дать залп из пушек, расставленных на соборной площади. Едва замолк их гром и на площади воцарилась глубокая тишина — пророк заговорил:
— В лице этих людей вы видите преступников, погрешивших против общины Нового Израиля. Они позволили себе вчера всякие бесчинства в доме одного из граждан; они поносили пророков. Я требую их смерти чтобы этот пример послужил к устрашению и исправлению других. Эти преступники должны быть привязаны к высокому липовому дереву и расстреляны. Сам Отец сегодня ночью внушил мне применить здесь это наказание еще неизвестное в стенах Мюнстера.
Вначале молчание сопровождало слова Маттисена. Драбанты пророка, торопясь выказать свое искусство в стрельбе, уже взялись было за оружие, да кучка ремесленников заволновалась.
— Губерт, пришло время действовать! — заговорило несколько голосов, и кузнец Губерт Рюшер смело потребовал к ответу пророка:
— Кто осмелится казнить этих людей, веря на слово голландцу? Где доказательства правдивости этого так называемого пророка? Где его непогрешимость, дающая ему право называть себя учителем других людей? Этот неизвестный беглец, бездомный булочник смеет распоряжаться нашим имуществом, возвышать свой голос в делах городского правления, правила которого неизвестны ему! Разве мы не дураки, что позволяем этому вралю выдавать себя за пророка и признаем себя его подданными? Если кого следует предать суду, то именно этого лгуна и обманщика! Истинная правда; я не откажусь от своих слов, клянусь жизнью!
Необычайная до сих пор прямота этого обвинения против внушавшего всем страх пророка ужаснула одних и возбудила глубокое сочувствие к себе в других. Ропот ремесленников возрастал, ревность драбантов ослабела. Бездеятельно, но полные напряженного ожидания, смотрели на эту сцену патриции. Все не сводили глаз с пророка: от его силы зависело все его спасение. Он и пустил ее в дело.
С быстротой молнии, как разгневанное хищное животное, напал он на кузнеца, бросил его на землю, наступил на него и поднял свою секиру.