Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
Шрифт:
Халтурин пальцем на снегу стал чертить план Дворца. В мутном свете ночи Желябов с трудом различал изображение.
— Вот, гляди, это будет, значит, подвал. Тут пот моя комната. Так постель моя стоит, над ней икона с лампадкой, честь честью, а мне при лампадке и вовсе удобно по ночам работать. Эта стена будет капитальная — до самого до верху. Значит, к ней и ставить — как ахнет — все этажи потрясет. Только мало… Мало, говорю, динамита. Куда же пудом дворец целый рушить, только людей насмешим. Ну вот, значит, тут я сундук и поставил. В нем динамит. Не хорошо, что пахнет. Меня жандарм уже спрашивал: «Чего это, мол, Степан, у тебя так неподобно пахнет?» — «Дык, как же, — говорю ему, — сам знаешь — понимаешь: лудить, паять мне приходится, без кислоты не обойдешься. С нее и запах. Опять
— Царь всегда в ней обедает?
— В том-то и беда моя, Андрей, что почти что никогда. Царь вот где живет, видишь. — Халтурин показал на снегу место и стороне от сделанного чертежа. Далеко! Внутренние покои называются. Там Императрица больная, ну и он там. Мне лакеи оказывали, что так по этикету их полагается. Только лакуза говорила: «Царь часто захаживает на фрейлинскую половину». Мне опять-таки все пояснили, почему и отчего. Есть фрейлины городские — те так себе, те не в счет, их только на балы и выходы приглашают, и есть при Государыне, как бы сказать, — фрейлины казенные — тем полагается казенная казенная квартера. Так вот, в такой квартере — вот в этом самом месте — и живет фрейлина, княжна Долгорукая. Государева душенька, при ней трое детей, сын и две дочки — Государевы дети и еще дама, вроде как гувернантка — Шебеко.
— Вот там и бить.
— Что я, милый, без тебя этого не знаю? Поди-ка доберись. Пуд динамита поставь там, чтобы никто не видал… Когда Государя не было — я везде был, все высмотрел, по уборным лазил, под кровати смотрел — нельзя ли куда поставить — нельзя!.. и нельзя!.. А теперь там везде полно народа. Караулы, охрана, лакузы у каждой даже двери. Я уже думал — провода как провесть, будто бы от звонков… Ни-икак нельзя. Только это место и есть. Другого нет. Ну да сам знаешь, понимаешь, как солдаты поют: «горе не беда» — и тут будет ладно. Только динамита давай больше и дай мне дня за два знать, когда у Государя будет званый обед, когда вся Царская фамилия у него соберется, тогда обед сервирован будет и большой столовой: я машинку поставлю, да и до свидания, только меня и видели.
— Что ж, узнать?.. Узнать — это можно. У нас есть такие подходящие люди, — сказал Желябов и подумал о Вере. — Я Соне скажу, а как тебе-то дать знать?
— Да хотя мне отлучаться и не просто, особенно по вечерам, ну да можно, скажу — ко всенощной хожу. Так вот, каждую субботу на этом самом месте между полседьмого и полвосьмого. Только скорее бы надо!
— Скорее… Это уж не от меня теперь зависит. Ну, идем… А то еще не нанюхал бы нас тут кто-нибудь…
— Э, милый, тут никого никогда нет. Когда потеплее было — бродяги иногда ночуют на сенных баржах, а теперь, в мороз, кому охота. У тебя, я чаю, ноги-то застыли, пока я свой доклад делал.
— Да, есть малость.
Халтурин ногой смел сделанный им на снегу чертеж, и оба бодрым шагом, чтобы согреться, пошли вместе до Среднего проспекта, там Халтурин пошел по 4-й линии, а Желябов дошел до 8-й и кружными путями, заметая следы, стал выбираться к себе в Измайловские роты.
Вера читала и перечитывала ту прокламацию, которую еще в начале зимы дала ей Перовская. На листе почтовой бумаги, вероятно, раньше размоченной, и потому несколько рыхлой, было напечатано: «От Исполнительного комитета…». Сухие, строгие, прямые и точно жестокие были буквы заголовка. Дальше мелким сбитым шрифтом грязновато было напечатано:
…«19-го ноября сего года под Москвой, на линия Московско-Курской
Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей и почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в своих силах и в возможности успешной борьбы.
Обращаясь ко всем честным Русским гражданам, кому дорога свобода, кому святы народная воля и народные интересы, мы еще раз выставляем на вид, что Александр II является олицетворением деспотизма, лицемерного, трусливо-кровожадного и все растлевающего. Царствование Александра II с начала до конца — ложь, где пресловутое освобождение крестьян кончается Московским циркуляром, а разные правды, милости и свободы — военной диктатурой и виселицами. С начала до конца оно посвящено упрочению враждебных народу классов, уничтожению всего, чем жил и хочет жить народ. Никогда воля народа не попиралась более пренебрежительно. Всеми мерами, всеми силами это царствование поддерживало каждого, кто грабит и угнетает народ, и в то же время повсюду в России систематически искореняется все честное, преданное народу. Нет деревушки, которая не насчитывала бы нескольких мучеников, сосланных в Сибирь за отстаивание мирских интересов, за протест против администрации и кулачества. В интеллигенции десять тысяч человек нескончаемой вереницей тянутся в ссылку, в Сибирь, на каторгу исключительно за служение народу, за дух свободы, за более высокий уровень гражданского развития. Этот гибельный процесс истребления всех независимых гражданских элементов упрощается, наконец, до виселицы. Александр II — главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств. 14 казней тяготеют на его совести, сотни замученных и тысячи страдальцев вопиют об отмщении. Он заслуживает смертной казни за всю кровь, им пролитую, да все муки, им созданные.
Он заслуживает смертной казни. Но не с ним одним мы имеем дело. Наша цель — народная воля, народное благо. Наша задача — освободить народ и сделать его верховным распорядителем своих судеб. Если бы Александр II осознал, какое страшное зло он причиняет России, как несправедливо и преступно созданное им угнетение, и, отказавшись от власти, передал ее всенародному Учредительному собранию, избранному свободно посредством всеобщей подачи голосов, снабженному инструкциями избирателей, тогда только мы оставили бы в покое Александра II и простили бы ему все его преступления…»
Зимние сумерки тихо входили в комнату Веры. Сгущались по углам тени. Против Веры в золотой раме висел большой литографированный портрет Императора Александра II. Вера смотрела на него и думала: «Все ложь! Грубая, ничем не прикрытая ложь! Государь — деспот, трусливо-кровожадный и все растлевающий…»
В легкой дымке сумерек перед Верой было прекрасное лицо Государя. Его большие, грустные глаза задумчиво смотрели с портрета на Веру. Отсвет зимнего дня сквозь замороженные стекла ложился на Государево лицо, двигались тени, и лицо казалось живым.
«Деспот?» Вера, постоянно присутствовавшая при разговорах у дедушки, знала всю жизнь Государя.
Деспот?.. Самодержец?.. Вера знала, что, отправляя в ноябре 1876 года на войну своего брата, Николая Николаевича Старшего, Государь поставил целью войны Константинополь… Как хотел он прославить Россию этим великим завоеванием — полным освобождением Балканских народов от турецкого владычества.
Константинополь! Но война еще не началась, как Государя окружили масонские влияния, как дипломатия стала давить на Государя и заставила его — деспота и самодержца — написать письмо английской королеве Виктории и обещать ей, что Русские войска не войдут в Константинополь. Масоны грозили, что, если этого не будет сделано, Англия и Австрия объявят войну России, и повторятся события Севастопольской кампании…