Цареубийство 11 марта 1801 года
Шрифт:
Так как я не хочу ничего ни прикрывать, ни проходить молчанием, то я должен также рассказать некоторые анекдоты, которые, вероятно, искажены были злобой.
За несколько дней до своей смерти Павел прогневался на камердинера великого князя и отправил его под арест, в нетопленное место. Великий князь послал этому человеку его шубу и тёплые сапоги. Между тем Павел вспомнил, что у него самого был гайдук, который носил ту же фамилию, как и этот камердинер. Он призвал его и спросил, не брат ли он арестованного? «Да», — ответил гайдук. «Твой брат негодяй, — сказал государь. — Кто старше из вас, ты или твой брат?» — «Мой брат, ваше величество». — «Ну, так теперь ты будешь старшим». Этот анекдот разнёсся по Петербургу, вызвал большие насмешки, и нашлись глупцы, которые прямо говорили, что в словах государя нет никакого смысла. Иностранцам оно действительно может так показаться. Но тот, кто знает, что Павел ввёл в обычай различать нескольких братьев на службе не по имени, а по номерам: 1-й, 2-й, 3-й и т.д., не обращая внимания на то, 2-й моложе ли 1-го, тот сейчас поймёт, что государь ничего другого не хотел сказать, как: «Теперь ты будешь на службе иметь старшинство перед твоим братом».
В другой раз, в Петергофе, Павел сидел в беседке. Два лакея, которые его не заметили, хотели пробраться через калитку
Последствием этого небольшого происшествия было запрещение гулять по Верхнему саду. Только через один проход нельзя было запретить проходить, потому что не было другой дороги, чтобы носить кушанья из кухни во дворец. Но так как именно эта дорога шла под окнами княгини Гагариной [178] , жившей в нижнем этаже и находившейся в нежной связи с Павлом, то он приказал, чтобы люди, носившие кушанья, проходя мимо её окон, поворачивали голову в другую сторону. Это, без сомнения, показалось забавным; но стоило ли обвинять его в столь простительной слабости?
178
Княгиня Анна Петровна Гагарина, рожд. княжна Лопухина (1777—1805).
Говорят, будто один офицер случайно посмотрел в эти окна и тем взбесил императора. На разводе Павел всячески старался придраться к нему, но был ещё более раздражён тем, что этот офицер не подал повода ни к какому замечанию. Тем не менее, когда вслед за этим офицер подошёл, по уставу, с экспантоном в руке, к императору для получения пароля, Павел будто бы закричал на него: «Как? Ты ещё смеешь дразнить меня?» — тотчас разжаловал его в солдаты и приказал, чтоб о нём не было ни слуху, ни духу. Все вообще подтверждали верность этого рассказа и осуждали государя, — но по какому праву? — это другой вопрос. Цари не пользуются преимуществом, которое принадлежит последнему из их подданных, и в силу которого обе стороны должны быть выслушаны: их осуждают на основании одного оговора. Кто знает, было ли заглядывание офицера в окна княгини совершенно случайным? Должно, однако, сознаться, что, во всяком случае, избранный Павлом способ отмщения за эту обиду не был достоин монарха.
Одного камердинера Павел однажды прижал к стене, требуя, чтоб он признался, что виноват. Чем чаще этот человек повторял: «в чём?» — тем яростнее становился император, пока, наконец, тот не вскричал: «Ну, да, виноват!» Тогда Павел мгновенно выпустил его и, улыбаясь, сказал: «Дурак, разве ты не мог сказать этот тотчас же?» Чтобы правильно судить и об этом анекдоте, нужно бы знать наперёд, не имел ли Павел основания ожидать, что камердинер его вспомнит о каком-нибудь проступке, хотя бы его ни в чём определённом и не обвиняли. И здесь публика осуждала Павла по односторонним показаниям. Нельзя, впрочем, отрицать его запальчивость, и это свойство, без сомнения, составляет один из пагубнейших пороков в государе.
Следующий анекдот, слышанный мной от генерал-адъютанта графа Ливена [179] , бросает на императора более мрачную тень, чем все предшествующие.
Одной из обязанностей графа было писать приказы; но так как он не хорошо произносил по-русски, то обыкновенно другой адъютант, молодой князь Долгоруков [180] , должен был читать вслух как приказы, так и поступавшие русские рапорты. Однажды государь сидел в Павловске на балконе; по левую его сторону стоял граф Ливен, готовый писать, по правую князь Долгоруков, который вскрыл один рапорт и начал читать, но вдруг остановился и побледнел. «Дальше!» — вскричал император. Долгоруков должен был продолжать. Это была жалоба на его отца [181] . Император улыбнулся и во время чтения несколько раз со злорадством подмигнул графу Ливену, чтобы обратить его внимание на смущение и страх Долгорукова. Когда это чтение было окончено, он взял письменную доску из рук графа и на этот раз заставил Долгорукова писать приказ, коим объявлялось повеление подвергнуть строжайшему исследованию обвинение, возведённое на его отца [182] .
179
Граф Христофор Андреевич Ливен (ум 1838), второй из сыновей статс-дамы графини Ливен, впоследствии князь и посол в Лондоне.
180
Князь Пётр Петрович Долгоруков (1777—1806), генерал-адъютант Павла с 23 декабря 1798 года, впоследствии известный своим свиданием с Наполеоном перед Аустерлицким сражением
181
Отец генерал-адъютанта, тоже князь Пётр Петрович (1744—1815), генерал-лейтенант (3 марта 1798), генерал от инфантерии (30 декабря 1799), был начальником тульских оружейных заводов с 8 ноября 1789 по 3 декабря 1800 и снова с 14 февраля 1801 по 1802 г
182
Это исследование, по-видимому, происходило с 3 декабря 1800 по 14 февраля 1801, т. е. в то время, когда Долгоруков-отец был временно отстранён от управления тульскими заводами, и должно полагать, что описываемая сцена была не в Павловске, как говорит Коцебу, а в С.-Петербурге, в Зимнем дворце, где государь ещё жил в декабре 1800 года.
По всей вероятности, к этому случаю относится следующий рассказ князя Петра Владимировича Долгорукова, помещённый в его «Сказаниях о роде князей Долгоруковых» (С.-Петербург, 1842 г., с. 175):
«На родителя его... сделан был донос, оказавшийся при строгом исследовании совершенно ложным. Государь сказал молодому князю Петру Петровичу, что предоставляет родителю его выбор наказания для клеветников. «Накажите их презрением, ваше величество», — отвечал князь, и Павел обнял его, восклицая: «Вот долгоруковская кровь».
Если бы об императоре Павле известна была только одна эта черта, то я, не задумываясь, признал бы его за холодного тирана. Но после
Я также не могу усомниться в том, что сын какого-то казачьего полковника, посаженного в крепость, обратившись к государю с прекрасной сыновней просьбой быть заключённым вместе с отцом, получил только наполовину удовлетворение своего желания, а именно подвергся заключению, но не вместе с отцом [183] .
Характер Павла представлял бы непостижимые противоречия, если бы надлежало основывать свои суждения на одних только подобных чертах, не принимая во внимание побочных смягчающих обстоятельств.
183
Об этом полковнике в своём «Das merkwurdigste Jahr» (t. 2, p. 250) Коцебу говорит, что он, по приказанию Павла, привезён был из Черкасска в Петербург и посажен в крепость, где томился четыре года, и что сын его заслужил при Екатерине георгиевский и владимирский кресты. По вступлении императора Александра на престол Коцебу видел отца с сыном в приёмной графа Палена.
В противоположность предшествующему, здесь должно найти место следующее происшествие как доказательство его справедливости.
Граф Панин [184] , жертва ненависти графа Ростопчина, сослан был в своё имение. Это показалось недостаточным его в то время могущественному врагу. Перехвачено было письмо из Москвы. Оно написано было одним путешествовавшим чиновником [185] коллегии иностранных дел к Муравьёву [186] , члену той же коллегии, и ничего другого не содержало, как простые известия о посещениях, сделанных путешественником его дядям и тёткам. Только слова: «Я был также у нашего Цинцинната в его имении» показались Ростопчину странными, и он вообразил себе, что письмо это написано графом Паниным и что под именем Цинцинната следует подразумевать князя Репнина [187] , бывшего в то время в немилости. Тогда, заменив произвольно каждое имя другим, он понёс письмо к императору и внушил ему, что над ним издеваются. Легко раздражаемый государь тотчас приказал московскому военному губернатору графу Салтыкову [188] сделать строжайший выговор графу Панину. Панин отвечал чистосердечно, что совсем не писал в Петербург. Предубеждённый монарх велел послать в Москву подлинное письмо, дабы уличить графа, и потом сослать его за 200 вёрст от Москвы.
184
Вице-канцлер граф Никита Петрович Панин (1771—1837) Передаваемый здесь рассказ напечатан в «Das merkwurdigste Jahr» (t. 2, p. 346-349).
185
Петром Ивановичем Приклонским (p. 1773).
186
Иван Матвеевич Муравьёв (1762—1851), получивший при Александре I дозволение именоваться Муравьёвым-Апостолом. Был при Павле посланником в Гамбурге.
187
Генерал-фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин (1734—1801).
188
Генерал-фельдмаршал граф Иван Петрович Салтыков (1730—1805).
Рескрипты, писанные императором Павлом по этому случаю к графу Салтыкову, хранятся у правнука этого последнего, Владимира Ивановича Мятлева.
Между тем настоящий сочинитель письма, узнав обо всём этом, поспешил на курьерских в Петербург, отправился к графу Кутайсову и объявил ему: «Письмо это написано мной, подписано моим именем. Я слышу, что давние мои благодетели подвергаются несправедливым подозрениям, и приехал всё разъяснить. Его самого (т. е. Панина) назвал я Цинциннатом не потому, что хотел скрыть его имя, а потому, что по величию своего характера он, мне кажется, может быть сравнен с этим римлянином».
Почти в то же время пришло из Москвы второе донесение, открывавшее, что действительно письмо написано не рукой Панина. Тогда император обратил свой справедливый гнев на Ростопчина и сказал: «C’est un monstre. Il veut me faire l’instrument de sa vengeance particuliere; il faut que je m’en defasse» [189] .
189
18 февраля 1801 года главным директором над почтами на место графа Ростопчина был назначен граф Пален, а 20 февраля 1801 года граф Ростопчин был уволен от всех дел. В то же время граф Панин, оправданный в глазах императора, получил (18 февраля 1801 года) дозволение возвратиться в Петербург.
Депеши прусского посланника трафа Люзи (от 19, 22 и 26 февраля ст. стиля 1801) и депеши неаполитанского посланника Дюка де Серра Каприола (от 2 марта ст. стиля 1801) вполне подтверждают рассказ Коцебу Серра Каприола прибавляет, что граф Ростопчин в воскресенье 24 февраля приезжал во дворец, чтобы откланяться государю, но что государь нашёл этот поступок дерзким и приказал ему передать, чтобы он немедленно выехал из дворца и в тот же день из Петербурга; через несколько часов Ростопчин и выехал в Москву.
В одно время с ним отставлен был граф Николай Николаевич Головин, президент почтового департамента (с 6 июня 1799 года), находившийся в самых дружеских отношениях с Ростопчиным, равно как и множество мелких чиновников, которые при разборе писем преследовали свои личные цели.
Преследование личных целей в управлении почтовой частью было, по-видимому, делом обычным для Ростопчина; он употребил перлюстрацию и для удаления И. Б. Пестеля (См.: Русский архив, 1875, III, с. 440), не более недели по вступлении своём в должность главного директора почтового департамента.