Цареубийство 11 марта 1801 года

Саблуков Николай Александрович

Другое, собственно, неважное происшествие навлекло ему самые горькие оскорбления. Один гвардейский офицер, Рибопьер [210] , неизвестно почему подвергся неудовольствию императора. То обстоятельство, что он хорошо вальсировал и что княгиня Гагарина охотно с ним танцевала, нисколько не было настоящей причиной этой немилости и придумано было злобой против государя. Чтобы удалить его из Петербурга без вреда для его службы, его отправили в Вену. Там, если не ошибаюсь, он дрался на дуэли с Четвертинским [211] . Так как оба великие князя не желали, чтобы этот случай дошёл до государя, то граф Пален скрыл полученное им донесение. Но тогдашний генерал-прокурор Обольянинов [212] узнал о нём, со злорадством отправился к императору, доложил о случившемся и коварно прибавил: «Ваше величество из этого видите, как дерзают с вами поступать. Если о таких вещах не докладывают, то могут умолчать и о важнейших». Павел рассердился и не только дал почувствовать Палену своё неудовольствие, но даже оскорбил его в том, что было ему всего дороже: когда супруга графа, первая статс-дама [213] , приехала ко двору, ей только тут объявлено было, что она должна вернуться домой и более не являться.

210

Александр

Иванович Рибопьер (ум. 1865 г.), корнет конной гвардии, пожалованный 6 февраля 1799 года флигель-адъютантом к императору. Через неделю после своего пожалования во флигель-адъютанты он был переименован (14 февраля 1799 г.) в камергеры, и (15 февраля 1799 г.) поведено в тот же день отправить его в Вену (Дневник Ростопчина).

211

Князь Борис Антонович Четвертинский (1781—1865) — младший брат Марии Антоновны Нарышкиной. Современники описывают его красавцем, добрым, милым, живым (Вигель, IV, 62), типом благородства и рыцарских чувств. «Русская старина», 1872, IV, с. 631).

212

Пётр Хрисанфович Обольянинов (ум. 1841 г.), генерал-прокурор со 2 февраля 1800 года.

213

Графиня Юлиана Ивановна Пален, рождённая баронесса Шепинг (1753—1814), статс-дама с 17 апреля 1799 года. Немилость эта была, впрочем, непродолжительна: из камер-фурьерского журнала видно, что, например, в марте 1801 года (от 1-го до 11-го числа) графиня приглашаема была ежедневно ко двору.

Может быть, граф Пален никогда не забывал и другого тяжкого оскорбления, которое он испытал ещё в бытность свою губернатором в Риге. Когда по смерти Екатерины князь Зубов проезжал через этот город, граф принял его с некоторыми почестями, как прежнего своего покровителя и благодетеля. Император, сославший князя Зубова в его деревни, увидел в этих почестях как бы насмешку над собой и в громовом указе запятнал графа упрёком во «враждебной подлости».

Такие обиды оставляют глубокие следы в душе благородного человека, каковым был граф Пален. Любимому государю он, несомненно, был бы верным слугой. Несомненно также, что он охотно сошёл бы со сцены без кровавой катастрофы и предался бы тихому наслаждению приобретёнными богатствами, если бы он мог ожидать от возбуждённого в Павле неудовольствия или от неутомимого преследования своих завистников, что его оставят в покое. Но ему казалось невозможным избегнуть участи какого-нибудь Миниха, и, по необходимости, он решился на кровавую оборону.

Прежде всего он исходатайствовал братьям Зубовым, которые все были смертельными врагами императора, дозволение возвратиться в столицу. Нелегко было получить это дозволение. Нужно было склонить на свою сторону Кутайсова, и этого достигли, уверив его, будто князь Зубов хочет жениться на его дочери. Первой посредницей в этом деле была госпожа Шевалье, которая подкуплена была за большие деньги. Между ней и госпожой Жеребцовой [214] начаты были переговоры у генеральши Кутузовой [215] , и вскоре она до того успела в своём предприятии, что граф Кутайсов стал с жаром желать предложенного брака и что для этой цели его сестра, госпожа Закревская [216] , должна была съездить в Берлин. Зубовы были возвращены, и князю вверен был кадетский корпус, где он начал жить, по-видимому, весьма тихо и уединённо, избегая всякой пышности и посылая за своим кушаньем в трактир.

214

Ольга Александровна Жеребцова, рождённая Зубова (1776—1849), родная сестра князя и графов Зубовых.

215

Об отношениях Е. Н. Кутузовой к госпоже Шевалье см. выше.

216

Я пересматривал в С.-Петербургских ведомостях список отъезжающих за весь 1800 год и не нашёл в них никакой г-жи Закревской. Крайне сомнительно, чтобы у Кутайсова, вывезенного в малолетстве из Турции, были в России родственники. Он мог иметь родственников только со стороны своей жены, графини Анны Петровны, рождённой Резвой, или вследствие брака своих детей

Между тем он и братья его мало-помалу вызвали в Петербург всех своих приверженцев; их могло быть числом более тысячи. Втайне набраны были заговорщики, из коих некоторые были даже в Москве между знатнейшими лицами [217] . В Петербурге число лиц, посвящённых в заговор, доходило до 60. Главнейшими из них были: граф Пален, князь Зубов и его братья, Валериан Зубов и гусарский генерал Николай Зубов, человек грубый, генералы Беннигсен, Талызин, Уваров, Вильде, дядя Зубова Козицкий, адъютанты государя князь Долгоруков и Аргамаков, различные гвардейские офицеры, между прочим грузинский князь Яшвиль и Мансуров, оба незадолго перед тем выключенные из службы, и несколько офицеров Измайловского полка, которые за проступки по службе были посажены в крепость и по заступничеству графа Палена выпущены на свободу, нарочно для поступления в число заговорщиков.

217

Можно догадываться, что Коцебу подразумевает здесь графа Н. П. Панина.

Может показаться удивительным, что, несмотря на множество заговорщиков, тайна их не была открыта [218] . По всей вероятности, те, которые из раскаяния или страха могли бы её открыть, удержаны были уверенностью, что даже доносчик не избежал бы мести Павла.

Сперва предполагали привести замысел в исполнение после Пасхи [219] ; потом назначили 15 марта [220] , так как в этот день вступал в караул полк, на который имели основания положиться. Но узнали, что государь, не считая себя более безопасным в руках графа Палена, решил от него избавиться. Клевета присовокупляет, что в то же время он хотел посадить в крепость обоих великих князей или даже их казнить, находя оправдание такому поступку в примере Петра Великого. В таком случае Павел совершил бы ничем не извиняемое преступление, потому что сыновья его ничего не знали о том, что происходило, и когда у Александра Павловича решились спросить с осторожностью его мнение относительно перемены правления, он принимал всякий намёк на это с ужасом и негодованием.

218

«В сие царствование ужаса... россияне... говорили, и смело; умолкали единственно от скуки частого повторения; верили друг другу и не обманывались. Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах. Общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности».

Карамзин о царствовании Павла в записке «О древней и новой России», писанной,

как и записка Коцебу, в 1811 году (по рукописному экземпляру).

219

Пасха в этом году была 24 марта.

220

15 марта — тот самый день (мартовские иды), в который убит был Юлий Цезарь. Сравнения с историческими событиями и лицами Римской республики были во вкусе того времени и могли иметь влияние на назначение этого дня

Император, никому ничего не говоря, вызвал в Петербург барона Аракчеева [221] , с тем, чтобы немедленно по его прибытии назначить его военным губернатором. При содействии его, как заклятого врага графа Палена, этот последний должен был быть уничтожен. Предположение же, будто Павел хотел также снова сослать Зубовых, ничем не подтверждается, и выдумано было только для того, чтобы прикрасить их неблагодарность. Дальше я приведу неопровержимые доказательства тому, что государь нисколько не подозревал о существовании заговора. Он только сожалел, что предоставил графу Палену слишком много власти, ибо ясно видел, что в руках одного этого человека сосредоточены были все средства и что единственно от его воли зависело употребить их во зло. Не подлежит сомнению, что к этому клонился разговор императора с графом в субботу [222] , которая предшествовала перевороту. Император спросил у графа, был ли он в Петербурге, когда Пётр III лишился престола и жизни [223] . «Да», — отвечал граф без смущения. Тогда Павел хотел ещё узнать, может ли повториться подобное происшествие. «Упаси Боже! — отвечал граф. — Это невозможно. В то время войска были так разбросаны, учреждения так дурны», — и затем он начал объяснять, почему нет более причин опасаться чего-либо подобного.

221

Аракчеев уже был графом (с 5 мая 1799 года).

222

9 марта 1801 года, в субботу на 5-й неделе Великого поста.

223

В 1762 г. граф Пален (р. 1745 г.) был капралом в конной гвардии. Произведён в вахмистры конной гвардии 29 февраля 1764 г. и из вахмистров конной гвардии произведён 15 августа 1769 г. ротмистром в армию.

Тем не менее государь остался при своём намерении и до такой степени скрывал его от всех, что даже его любимец Кутайсов ничего о том не знал. Государь только повторял ему часто следующие слова: «Подожди ещё пять дней, и ты увидишь великие дела». Это рассказывал потом, под первым впечатление страха, сам Кутайсов одному из своих друзей (Ланскому) [224] , к которому он прибежал спасаться, и прибавлял: «Теперь только могу я объяснить себе его слова».

На последнем собрании при дворе государь почти исключительно и весьма ласково разговаривал с князем Зубовым [225] . Это было объяснено желанием государя привлечь его к себе, но достоверно, что он его не опасался.

224

Степану Сергеевичу Ланскому (1760—1813), отцу министра внутренних дел графа Сергея Степановича Ланского.

225

В камер-фурьерском журнале (где по преимуществу отмечаются лица, приглашаемые к высочайшему столу) за 1801 год ни разу не встречается имя князя Зубова, в то время как его брат, граф Николай Александрович, неоднократно приглашался.

Поспешный вызов барона Аракчеева не остался тайной для графа Палена, который увидел необходимость предупредить его прибытие, и потому решено было ускорить несколькими днями исполнение замысла.

Полицеймейстер Кашинцев [226] едва не открыл заговора вовремя. В одном из первых оружейных магазинов Петербурга куплено было офицерами в один день девять пар пистолетов. Это обратило на себя внимание хозяина магазина; он дал знать полицеймейстеру, который поставил в магазине переодетого полицейского чиновника, чтобы арестовать первого, кто бы ещё пришёл покупать пистолеты. Случилось, однако, что никто более не приходил.

226

В подлиннике «der Polizeimeister Katzinzow».

В числе полицейских чиновников того времени я никогда не встречал этого имени.

В 1801 году с.-петербургским обер-полицеймейстером был ст. сов. Александр Андреевич Аплечеев (с 30 ноября 1800 г.), произведённый 22 февраля 1801 года в действ. стат. сов. и переименованный 21 марта 1801 года (по смерти Павла) в генерал-майоры с оставлением при прежней должности, а с.-петербургским полицеймейстером был (также с 30 ноября 1800 года) князь Касаткин-Ростовский, произведённый 22 февраля 1801 года в стат. сов. Не этого ли последнего подразумевает Коцебу?

В последний день своей жизни [227] император был весел и здоров. Около полудня 11 марта я сам ещё встретил его, в сопровождении графа Строганова [228] , на парадной лестнице Михайловского замка у статуи Клеопатры. Он несколько минут ласково разговаривал со мной. За несколько дней перед тем с ним случился судорожный припадок, который несколько скривил ему рот. Он сам шутил над этим, подошёл к зеркалу и сказал: «J’ai beau me regarder dans le miroir: ma bouche reste toujours de travers».

227

11 марта 1801 года, понедельник 6-й недели Великого поста.

228

Об этой встрече Коцебу упоминает и в своём «Das merkwurdigste Jahr», II, 247, с той только разницей, что там совершенно правильно говорит, что государь был в сопровождении графа Кутайсова (а не Строганова). Действительно, в камер-фульерском журнале этого дня сказано, что «с 11 часов утра их величества проводили некоторое время в верховом выезде: государь император с обер-шталмейстером графом Кутайсовым, а императрица с фрейлиной Протасовой 2».

Вечером с лейб-медиком Гриве он также был очень ласков и разговорчив [229] ; радовался, что ему более не надо принимать лекарства, и спрашивал, чем страдает граф Ливен, который с некоторого времени был болен. Гриве доложил о его болезни; государь, который в ней несколько сомневался, весьма пристально смотрел на доктора во время этого доклада и потом спросил его: «Еn conscience, dites-moi: est се qu’il est vraiment malade?» — Гриве повторил свои уверения, и государь отвернулся от него с некоторым неудовольствием.

229

Некто Росс, состоявший при английском посольстве, также писал из С.-Петербурга лорду Мальмесбюри об этом разговоре Павла с доктором Гриве, но в ином смысле. См.: Malmesbury. Diaries and correspondence. London, 1845, IV, 57.