Царица бедных. Рассказы
Шрифт:
Порою ему казалось, что он слышит чудную музыку, словно кто-то невидимый играл за его спиною на арфе; он пробуждался от минутного забвения, схватывал упавшие на шею коня поводья, усиливался шпорами тронуть его сухие, впалые бока, и новая дрема одолевала его, и он снова начинал качаться на седле.
И кто-то методично через каждые две-три секунды слегка стонал. Раненый был убежден, что эти стоны раздавались тут же сбоку; какой-нибудь раненый солдат лежал в канаве или в траве, в стороне от шоссе. Ему казалось даже, что он видит лежащие то тут, то там темные силуэты людей, и это его утешало: все-таки он
Но вдруг он услышал стон, явственно исходивший из его собственной груди, и ему стало жутко и страшно. Значит, он один в этой темной пустыне Он брошен, покинут всеми и даже около нет ни одного такого же оставленного раненого, как он, с которым бы он разделил свое несчастие…
Кузнечик заверещал в траве… сильнее, громче… Что это? Предзнаменование близкого наступление утра, песня спасения или смерти? Туманные испарения болотной равнины свиваются в странные, фантастические фигуры… вот они ближе, ближе, усталый конь косится, прядает ушами и фыркает. Вот он отшатнулся в сторону; всадник наклонился вперед, вгляделся в неясное очертание тумана и узнал…
Да, да, это она, его невеста!.. В белом платье, с распущенными по плечам длинными, белокурыми волосами, с безумным взглядом широко раскрытых глаз, она предстала перед ним, и испуганный конь, захрапев, остановился как вкопанный.
— Это ты? — слабо прошептал всадник. — Как ты пришла? Как могла избегнут опасности? Кругом неприятель!.. Наше дело проиграно… Мы бились два дня и две ночи… Мне холодно… я весь дрожу… кажется, у меня не осталось капли крови! О, если бы ты могла вдохнуть в меня жизнь!
Конь храпит и пятится… Какой-то предмет загораживает дорогу. Да этот предмет, это — сам раненый. Он на земле. Рука его держит еще натянувшийся повод, но вот повод выскользнул из неё и с белым туманом болота сливается белый силуэт его коня.
Но она здесь. Она стоить на коленях пред ним и с нежностью, и с ласковою грустью засматривает ему в глаза.
— О, если бы ты могла дать мне забвения!
— Я дам тебе его! — шепчет она, все ближе и ближе придвигая к нему дышащее холодом лицо.
— Ты чувствуешь, как стала нечувствительной твоя рана! Ведь уж она не болит более, не правда ли? И твой горячий лоб остыл, и губы твои не шевелятся. Ты стынешь, как эта земля, не согретая солнцем. А через минуту ты ничего не будешь чувствовать, все будет кончено для тебя. И это сделаю я! Я приняла облик твоей невесты, но я лучше её, потому что я постоянна и крепче, сильнее люблю тебя, а твоя невеста, — ты не знаешь этого, — уже заглядывается на других. Я же смотрю на тебя, только на тебя! Ты чувствуешь ли холодный блеск моих глаз, ощущаешь ли мое холодное дыхание, прикосновение моих холодных губ? Дай же мне твой последний поцелуй!
И смерть, созданная из предрассветного тумана, поцелуем своим оледенила уста умиравшего…
Снег
Большими, мягкими хлопьями снег, без перерыва, падал трое суток. Замерзшее у берегов море представляло снежную пустыню, далеко, далеко на горизонте ограниченную лиловой чертой свободных от льда волн. Небо сливалось с землею в одну беспросветную белую муть, которая двигалась и двигалась без конца. Все дороги были занесены, все деревни были погребены в
Наступала ночь и слабые, чуть брезжившие огоньки в избах, среди окружавшей их снежной пустыни скорее напоминали волчьи глаза, нежели огни жилых строений. И во всю бесконечно длинную зимнюю ночь, когда не слышно было голоса человека, когда всё стихло, отдаваясь сну среди общей мертвой тишины, слышалось только беспрерывное, тихое падение снега. Наступало время рассвета, и оно ознаменовывалось тем, что небо чуть- чуть светлело и там, где должно было заиграть солнце, — сквозь метель едва обозначался бледный диск светила. А затем, снова мрак, снова ночь, снова снег…
Звери забрались в чащу леса, в свои логова, люди попрятались по домам. Казалось, что тяжело падавшие с неба хлопья мягкого, желтоватого снега были отравлены присутствием в них каких-то ядовитых, начал и люди боялись ими заразиться. При этом всё падавшем и падавшем снеге им тяжело было дышать; он давил, их груди, сжимал легкие, мозг, и кровь медленнее обращалась в жилах; при этом снеге, при этом постоянном мраке замышлялись страшные преступления, торжествовал порок, и люди, искавшие, жаждавшие света, ходили, склонив головы.
А снег всё падал, упорно, медлительно падал, занося и залепляя своими большими, желтоватыми хлопьями всё, куда бы только могли проникнуть свет и тепло, и как бы готовя всему живущему на земле обширную снежную могилу.
На большом кладбище, до такой степени густо обсаженном деревьями, что оно походило, в особенности издали, на рощу, по самой его середине, стояла церковь. Остроконечная, черепитчатая кровля её, увенчанная крестом, высоко возносилась к небу. Рядом помещалась такая же остроконечная колокольня, на которой, занесенные снегом, под сердитую песню зимнего ветра молчали колокола, — один большой и два маленьких… Потом в воскресенье или в другой праздничный день колокола весело звонили, призывая людей к радостной молитве; густые, торжественные звуки органа, наполнив внутренность церкви, проникали сквозь её стены и тихо гудели над рядами ближайших могил, возносясь к синему, безоблачному небу и заставляя прислушиваться прятавшихся в молодой листве птиц. Но теперь всё как бы умерло, вам звуки стихли, и слышался только один, непрестанный, мягкий шелест падавшего снега, сугробами завалившего кладбище, тяжелой, белой шапкой накрывшего черепицу кровли, залепившего высокие стрельчатые окна.
Свободен был от снега только портал церкви, и в нем прильнув к массивной, запертой на ключ, церковной двери, стояли, прижавшись друг к дружке, две девочки-сиротки. Неизвестно, как и откуда пришли они. Может быть, соседка их бедной умершей матери, кормившая их до сего дня и изнемогшая в борьбе с нуждою, привела их этой ночью сюда, на кладбище и оставила у церковных дверей в надежде, что найдутся добрые люди, которые их возьмут; может быть, их завел сюда отец, изголодавшийся бедняк, обозленный, потерявший надежду на чью-нибудь помощь, а может быть, и сами малолетки, предоставленные себе, вышли из дома и пошли всё вперед и вперед, пока не застала их метель и не заставила искать убежища под крышей дома Господня. Это была тайна, которую, в благоговейной тишине, хранили безмолвные, тяжелые своды портала и наивные робкие уста, сомкнутые страхом, малюток, тайна известная одному Богу.