Царица бедных. Рассказы
Шрифт:
Как бы то ни было, программа была утверждена, представление разрешено, и счастливый итальянец под дождем, по грязи, бросился в типографию печатать афиши. Помещение ему рекомендовал сам начальник, — залу местного собрания, — и, как почтенный и выдающийся член, обещал, что зала итальянцу будет отдана за самую снисходительную цену.
Обо всех этих скучных подробностях, может быть, и не следовало бы упоминать, если бы не имелось в виду то обстоятельство, что бедный старик, хотя и устал, и изголодался, и промок, тем не менее, благодаря тому, что всё так хорошо устроилось, чувствовал себя на седьмом небе.
Экспансивный и по-детски живой как все вообще итальянцы, старый Иеронимо, устроив
Веселый, счастливый, мурлыча под нос песенку, итальянец вернулся в свой скверный номер гостиницы, заказал любимое кушанье, — яичницу с луком и чесноком, — и в ожидании её, а также обещанных к вечеру из типографии афиш, уселся с трубкой на диван.
Ноги его ныли от ходьбы и сырости, язык был сух, желудок пуст, и голова болела, — ему как будто немного нездоровилось, но он мало обращал внимания на свое не здоровье, так как весь был поглощен думами о предстоящем представлении. В особенности озабочивал его тот номер, который: заинтересовал начальника: «торжественное шествие знатных особ». Для этого шествия, очень сложного, состоявшего из представителей всех народов, населяющих и когда-либо населявших земной шар, требовалась масса фигур, одетых в дорогие, пышные платья. Поэтому нужно было тотчас же, не откладывая дела, заняться самой тщательной разборкой ящика и осмотром марионеток, а также исправить все недочеты, которые могли оказаться вследствие долгого пребывания ящика в пути.
Яичница не замедлила явиться на столе, проголодавшийся, утомленный старик не замедлил покончить с нею, и, подкрепив силы, с трубкою в зубах, мечтая о предстоявшей работе, протянул руку к ящику.
Но, прежде чем открыть крышку ящика, он подумал какой это старый, ветхий ящик и как бы хорошо было, если бы вместо его был другой, красивее и прочнее.
— Ведь это всё тот же ящик, — сказал сам себе Иеронимо, — который ты, пятнадцать лет тому назад, — шутка сказать, целых пятнадцать лет, вынес на своих плечах за городские ворота дорогой и славной Падуи! Пятнадцать лет, пресвятая Мадонна! Интересно, что поделывает дочерин бамбино Паоло, которому тогда был всего год с небольшим? Уморительное создание был этот бамбино! Маленький, черненький, совсем жучок, он так бойко, так смышлено смотрел своими черными глазенками и тянулся к моему носу, словно это был невесть какой диковинный предмет!.. А бедная дочь! Ведь у ней тогда готовился новый ребенок, и если этот ребенок был девочка, то теперь, через пятнадцать лет, она уж невеста!.. Невеста! Дочь бедного рабочего на шоколадной фабрике! Кто посватается к такой невесте!
Старый Иероним хорошо помнит, что он дал слово, да, он помнит это слово, но иное дело дать, иное дело исполнить!.. А обещался я, ни более, ни менее как прийти с хорошим приданым для будущей внучки… Эх, Иеронимо, Иеронимо, зачем ты такой самонадеянный!.. Приданое, да еще хорошее!.. Чудак ты, Иеронимо, большой чудак! Лютая нужда выгнала тебя из родного города, она же была твоей неизменной спутницей в течение всех этих скитальческих пятнадцати лет, а ты, поди-ка и теперь мечтаешь о приданом для внучки.
Да жива ли еще она, эта твоя внучка, а если и жива, то… почему знать, где она находится? Может быть… Нет, нет, лучше об этом не думать!
Иеронимо замахал руками как бы стараясь действительно отогнать от себя неприятную мысль, и снова впал в глубокую задумчивость.
— Почему же этот новый ребенок должен быть непременно девочкой? — задал он себе вопрос, — ведь это мог быть мальчик? И даже наверно был мальчик! Такой же славный бамбино как тот, первый, и назван он, наверно, в честь его, дедушки, Иеронимом! И теперь оба помогают отцу! Что-нибудь делают, что свойственно молодым людям! Например, продают газеты, служат гидами для иностранцев,
На столе горела свеча, тускло освещая мрачный, прокопченный табачным дымом номер, гостиницы и его убогую обстановку из пары стульев, кресла, дивана и железной кровати, прятавшейся за темной ситцевой занавеской заслонявшей альков. Итальянец сидел на полу, перед раскрытым ящиком, вынимал по одной марионетке и бережно клал на диван. Нам уже известно, что у старика, как у многих южных людей, вследствие живости темперамента и фантазии было обыкновение говорить вслух. Этому обыкновенно не изменил он и теперь, сопровождая каждую вынутую им куклу соответствовавшим ей замечанием. Первая лежавшая наверху и попавшаяся в руки Иеронимо фигурка была — городской страж. Страшно длинные черные усы на гладко выбритом лице придавали этой фигуре, облаченной в короткий синий плащ и с красным кепи на голове, необычайно воинственный вид.
— Ага, ты тут, мой храбрый Гвидо! — сказал итальянец, вытаскивая фигурку за ноги, — ты всегда впереди всех, как и следует настоящему стражу! Отлично, старина! Мы положим тебя сюда, и ты опять будешь сверху! Только кто же это помял твое кепи, и ус у тебя почему-то повис? Неужели это после той свалки, которой закончилось наше тогдашнее постыдное представление? Прости, мой храбрый Гвидо, за уступку, которую я должен был сделать зрителям! Ох, как трудно угодить нынешнему зрителю! Некоторые из черни вопили, требуя твоего полнейшего уничтожения, но я не так глуп, чтобы лишить самого себя хлеба! Пусть уж это сделают другие! А ты еще мне послужишь, мой храбрый Гвидо!
На потолке вдруг выросла громадной величины тень от поднятой руки итальянца с заключенной в ней фигуркой стража, затем тень метнулась в сторону и исчезла.
Иеронимо бережно доставал следующую марионетку, — парижской модницы. По правде сказать, эту истрепанную фигурку в синем бархатном казакине и желтой, хотя и шелковой, но сильно помятой и местами разорванной юбке, с широчайшей шляпой на голове, на которой: искусственные цветы запылились, а стеклярус почти весь поломался и осыпался, разве только в насмешку, пародируя, можно было назвать модницей, но наивный старик никогда не только не получавший, но и не видевший модных журналов, шатавшийся почти исключительно по маленьким, захолустным городкам, искренно верил, что его «модница» есть образец модниц всего света.
Он посмотрел на фигурку молча, неодобрительно покачал головой при виде разорванной юбки и отложил в сторону, намереваясь впоследствии вооружиться очками, иглой и заняться починкой. Много починок требовали его фигурки! Всего вторая, а вот уж нужно поправить кепи и ус полицейского и починить костюм модницы!
Итальянец тяжело вздохнул, выпустил из трубки густой клуб дыма и полез за следующей фигуркой.
— Ну, что, мой бедный студиозус! — говорил он, вытаскивая из ящика, странного субъекта, сухого как вешалка, в плаще и широкополой шляпе, — мой неисправимый энтузиаст и идеалист! Несмотря на то, что разочарования ждут тебя на каждом шагу, ты всё еще не убедился в людской подлости, в том, что люди звери, с большим аппетитом поедающие друг друга, ты всё еще проповедуешь братство и защищаешь свободу человеческой личности?