Царские врата
Шрифт:
–Останься, хрен с тобой, – сказала я.
И он подполз на коленях ко мне – рывок, еще рывок, еще, вот он рядом, – склонился, взял мои руки перепачканными в земле руками и поцеловал их горячими губами. От него пахло землей. Пахло потом. Пахло жизнью.
Ренат шепчет, и я угадываю по беззвучным губам:
–Ты такая… теплая…
ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. РЫБА
(изображение играющей серебряной рыбы на Вратах)
Я сидела у костра. Грела руки. Подошел Руслан.
Из-под его ноги с легким стуком откатился камень.
–Алена, – сказал он тихо, голосом, непохожим на обычный его, хриплый, жестокий и насмешливый голос. – Па-сижу с табой? У агня…
Я пожала плечами, не оборачиваясь.
–Посиди.
Он сел у догорающего костра, подогнув под себя ноги, – так мужчины его народа всегда сидели около огня, и рука его свободно лежала, кинутая на колено, и, я поняла это, он просто так, может быть, молча, хотел сегодня посидеть со мной у костра.
Будто бы я жена, а он муж.
Но ведь так не будет. Не будет никогда.
–Тибе нэ холодна?
Я удивилась заботе.
–Нет, нормально. – Его сливовый глаз над смуглой скулой, над синей щетиной, неотрывно глядел в огонь и был весь, до дна, как гладкий самоцветный кабошон, просвечен живым огнем. «Живой, человеческий Руслан… странно». – А тебе?
–Я привык к холаду. И к жаре привык. И ка всиму – привык. Я мужчина. И сал-дат.
–Я тоже солдат.
Он тихо засмеялся.
–Ну какой ты салдат. Ты – дэвчонка.
–Я женщина.
–Ты ма-я жэнщина.
Спорить не было смысла. Сине-белый вечер обнимал нас. Зима и оттепель, будто бы весна. И от земли пахнет так сильно, тепло. Он протянул обе руки к огню. Рыжие, красные отблески пламени крест-накрест заходили по его ладоням, по коленям, обтянутым камуфляжем.
–Алена…
Я никогда не слышала у него такого голоса.
–Знаишь што… Расскажи мнэ, как ты жила там. У сибя. Кагда мы ище были в Рас-сии.
Я глядела в огонь, не мигая.
–Нэ хочишь… Ну тагда я тибе расскажу.
«Нужна мне твоя жизнь», – подумала я, но вслух не сказала. Все смотрела, смотрела на огонь.
Руслан вздохнул. Я, может, впервые слышала, как он вздыхает. Он начал говорить. И я стала слушать поневоле.
– Думаишь: вот я такой, сякой, убийца, да-а-а… Я здэсь ра-дился. В Грознам. В пригараде Грознаго. Мой дом – гдэ жили маи радители – и братья маи жили, и сэстра младшая – ваши… рэбята… прямой наводкай. В пух и прах. В пух и прах, паняла?!
Костер трещал, догорая. Черные сучья корежились в кроваво-красных углях.
–Но эта уже патом было. А сначала… я ат-личник в школе был. Харашо учился. С математикай у миня все в па-рядке было. Ну и… Паступил в твой горад, в унивэрситэт. Лехко па-ступил. Как на белам кане въехал. Учицца стал… А прафесара ваши… нагла на миня
Ветки трещали, стреляли в ночь, во тьму алыми, лимонно-желтыми искрами.
–Я им ничего нэ нес. И ани а-баз-лились. Хадил на пэрэсдачу… па сто раз. Миня эта все дастала. И я… сам забрал да-кумэнты. Сам. К рэктару пашел. Рэктар мне: вы што, Бэсоев, с ума са-шли?.. вы ведь ха-ра-шо успэваете… Издевка. Каждая мая тройка, читьверка – эта была ваша, русская, дэсятка… или дажэ двадцатка, клянусь тибе. Я рассвирэпэл! И ему пряма в рожу залэпил: я для тибя чурка, а ты для миня – па-донак! И вышел. Дверью – хлопнул… Как миня нэ арэставали па его наводке тагда – нэ па-нимаю… Пажалел, значит…
Угли то там, то сям вспыхивали ало, зловеще. Синевой потусторонней мерцали.
–Ну вот… Диплома я нэ заработал. Атэц из Грознаго писал: ты, сынок, как там? Как твой диплом? Я ему: атэц, пагади, я ище буду зарабатывать больше, чем любой твой русский прафесар сраный! Ну и…
Далеко вверху, над головами, вспыхивали, как угли в костре, первые звезды. Сначала светили слабо, потом разгорались. Все разноцветные: белые, синие, желтые, алые. Как угли. Как люди.
–Ах-ранником нанялся к аднаму очинь крутому вашиму мафику. Ну савсэм крутому. Ну, знаишь… дом как дварэц, дача – как три дварца… пять машин там, слуги, ах-ранников куча, памима этого – тэлахранители… За пазухай всэгда – ствалы, навэйших марак… Но… эта все внэшнее. Там внутри такие патраха были – ваш прэзидэнт проста ат-дыхаит… С Турцией связан был; с Америкай; с нашими мусульманскими странами, нэфтяными – Иранам, Иракам… Я у ниго в ах-ране был – адын из целай кучи. Нас там… чилавек сто, можит, была… А я, блин, такой вас-питанный, вэжливый такой малчик, атэц у меня… учитель истории был. Истории – Ичкерии… А мать… мать…
Длинная, золото-красная искра, как отчаянная рука, вырвалась из сердцевины костра. Ночь сгущалась, черно-синяя, вечная вакса.
–Я стрэлять ни фига нэ умэл…
Звезды дрожали над головой собачьими, человечьими, горящими глазами.
–Научили…
Сухие, белые днем, камни в свете костра и в густых тенях ночи оживали, глядели древними, страшными лицами, личинами.
–Зрэние миня – нэ пад-вело… Стрэлял ат-лично. Аднажды в машине ехали. Миня ха-зяин с сабой взял… как ба-ди-гарда. Едим, и я пэченкай па-чувствавал: сэйчас пальнут в мафика маего. И тут…
Костер угасал. Горячий воздух дрожал над ним, живым, не желающим умирать.
–Смутна помню. Сухие хлапки. Кровь на миня брызнула. Кто на пирэднем сидэнье ехал – таго сразу насмэрть. Руль шафер крутанул… тачку занисло. На тра-туар… Я, рядам с ним, на заднем… выбил локтем стэкло, стрэлял па-чти вслэпую… Кароче… Хазяина ранили… но он выжил. И захател миня наградить… Ище как наградить… Па-царски. Не-мыс-ли-ма…
Ветер дунул из-за камней, нежно, неслышно. И вдруг – порывом – сурово, вея опасностью, будущей болью.